Макс Хейстингс - Первая мировая война. Катастрофа 1914 года

Тем временем Европу наводнили растерянные путешественники, пытающиеся вернуться домой. Джефри Кларк, бывший офицер стрелковой бригады, живший в предместье Парижа, процитировал в дневнике разговор с железнодорожником, встреченным на местной станции {247}. Француз, отправлявшийся в полк, спросил англичанина, куда тот едет, и в ответ услышал, что на родину, в армию. «А, значит, еще увидимся! – с улыбкой воскликнул француз и пожал попутчику руку. – До свидания, до встречи!» Полумиллиону российских сезонных рабочих пришлось вернуться с заработков в Германии раньше срока. Тысячи немцев, трудившихся в британских отелях и ресторанах, грузились на паромы, идущие в нейтральную Голландию. Сотни учителей английского языка застряли в Берлине, испытывая финансовые затруднения. Домой поспешили 80 000 американских туристов – часть из них на пароходе Viking, который они выкупили в складчину. Станции и вокзалы осаждали толпы отчаявшихся людей разных национальностей. Управляющий лондонского обувного магазина Джордж Гальпин провожал своего соседа-немца, отправляющегося домой перед самым началом войны. Гальпин сопровождал его до вокзала Виктория, где новоиспеченный враг пошутил: «Не беспокойся, я позабочусь, чтобы вас с семьей не тронули, когда мы высадимся на острове!» {248}

Петер Кольвиц, младший сын художницы Кете Кольвиц из Восточной Пруссии, вырос в семье, преданной высокому искусству и левацким идеалам. Война застала 17-летнего юношу на отдыхе в Норвегии с тремя друзьями, и все четверо сразу засобирались домой, чтобы уйти добровольцами на фронт. В вагоне поезда Берген – Осло оказалось немало английских и французских туристов, которые смущали молодых людей своим доброжелательным отношением. В конце концов друзья добрались до Берлина, «возбужденно обсуждая предстоящие сражения и подвиги на поле боя» {249}. После недолгих семейных дебатов отец Петера все же подписал необходимое согласие на отправку несовершеннолетнего сына добровольцем, и Петер со старшим братом Гансом отправились в казарму, оставив родителей «рыдать, рыдать, рыдать». С собой на фронт – и, как вышло, в могилу – Петер унес в походном ранце прощальный подарок матери – «Фауста» Гёте.

Некоторые дипломаты беспечно продолжали кичиться своим неприкосновенным статусом, путая начинающуюся войну с галантными войнами XIX века. Баварский посланник был замечен ужинающим в парижском Ritz вечером 2 августа, а австрийский посол граф Сечен как ни в чем не бывало являлся обедать в модный клуб Cercle de l’Union – к неудовольствию других завсегдатаев, которые в конце концов закрыли перед ним двери. В Берлине французскому послу Жюлю Камбону было в грубой форме велено не отправлять больше своих сотрудников обедать в отеле Bristol, поскольку за их безопасность там никто не ручается. Камбон вспылил: «А где, черт возьми, по-вашему, им питаться? В Bristol, насколько мне известно, вполне воспитанная публика!»

Позвонив в отель, посол попросил организовать доставку обедов для сотрудников в здание посольства. Управляющий ответил, что на это ему требуется санкция Министерства иностранных дел. Весь вечер 3 августа и следующее утро Камбон жег секретные документы, чтобы потом вместе с сотрудниками сесть на поезд в нейтральную Данию, а оттуда – домой.

Сенсационные происшествия случались и на море – в частности, прорыв через Средиземное море на восток линейного крейсера Goeben и легкого крейсера Breslau, упущенных, к ярости Уинстона Черчилля, британским флотом. Немецкая Lokal-Anzeiger , ликуя, сообщала 2 августа об отходе Goeben из Мессины: «Дым из трубы все гуще, в тишине гремит выбираемая якорная цепь. Тысячная толпа валит на пристань, с Goeben отчетливо доносится мелодия “Славься ты в венце победном” (“Heil dir im Siegerkranz”). Офицеры и матросы, склонив головы, выстраиваются вдоль борта. Троекратное “ура!” в честь верховного главнокомандующего эхом летит над притихшей толпой, пораженной спокойным достоинством, с которым немецкие моряки уходят на бой. Позже поступили [ложные] вести о потоплении встреченного британского корабля. Доподлинно известно одно: они прорвались!»

Они действительно прорвались (к досаде британского Адмиралтейства), когда королевский флот провалил операцию по их преследованию. Оба корабля получили разрешение пройти через Дарданеллы. В Босфоре младотурецкие власти провернули восхитительно хитроумный трюк, уговорив Берлин передать корабли со всей командой турецкому флоту. Не исключено, что именно героический поступок Goeben повлиял на решение Турции присоединиться к Центральным державам, хотя наверняка гораздо большую роль сыграла десятилетиями зревшая у бывшей Османской империи ненависть к бесцеремонному вмешательству Британии в ее дела, примером которого явилась, например, конфискация Крита и Кипра. Кроме того, Турция ненавидела и боялась Россию.

К тяготам военного времени относился и обвал кредитной системы, немедленно спровоцировавший масштабный кризис в лондонском Сити – мировой финансовой столице. Угроза полного краха держалась несколько дней, пока 13 августа министр финансов не принял волевое решение и Банк Англии не выкупил неоплаченные векселя общей стоимостью свыше 350 миллионов фунтов. Сумма была ошеломляющей, но это вмешательство спасло финансовую систему.

Некоторые восприняли известие о разгоревшемся конфликте достаточно спокойно. В прусском Шнайдемюле 12-летняя Эльфрида Кюр спросила бабушку, победит ли Германия. «На моей памяти мы не проиграли ни одной войны, – с гордостью ответила та, – значит, и эту выиграем» {250}. Внучку несколько удивляло, что такое поразительное событие почти не отражается на повседневной жизни. «Мы едим белые булки и хорошее мясо, ходим гулять как ни в чем не бывало» {251}. То, что большинство воюющих сторон настраивалось на молниеносную войну, было всего лишь мифом. Конечно, обычные люди и даже некоторые из владеющих информацией питали такую иллюзию. Отчасти в этом заблуждении были виноваты экономисты, со свойственной им узостью мышления уверявшие, что у Европы быстро закончатся средства. Однако многие способные здраво рассуждать военные в каждой стране догадывались, что общеевропейский конфликт может затянуться надолго.

В парижской опере по-прежнему шел «Фауст», в газетах находилось место под новость о сбитом молочной тележкой ребенке, на футурологической конференции продолжались дебаты о преимуществах постройки тоннеля под Ла-Маншем. Однако 2 августа французская столица объявила осадное положение на время войны: город передал обязанность поддержания общественного порядка военным (наделяя их драконовским правом вторгаться в частное жилище), ограничивались собрания и развлечения. Три дня спустя вышел закон «О предотвращении разглашения государственной тайны в прессе в военное время», запрещающий публикацию любых военных сведений без санкции правительства или верховного командования. Журналисты не допускались к местам боевых действий. В течение последующих месяцев главнокомандующий армией генерал Жоффр распоряжался страной почти как военный диктатор, к зависти его немецкого коллеги Мольтке, которому приходилось отчитываться перед кайзером. На дверях многих парижских частных предприятий появились объявления, с гордостью и грустью возвещавшие: «Закрыто в связи с отбытием владельца и сотрудников на фронт». Кафе и бары теперь закрывались в восемь вечера, рестораны – в половине десятого. Кавалерия вставала лагерем на бульварах, привязывая лошадей к каштанам. К десяти вечера самый оживленный город Европы практически вымирал.