Александр Бондаренко - Герои «СМЕРШ»

А далее была самая обыкновенная студенческая жизнь: лекции — очень интересные и скучные, молодёжные вечера, спортивные состязания, сдача нормативов ГТО, учебная практика в школе… Про то время Анна Кузьминична говорила так: «Я стала более общительной, свободной и каждый месяц получала стипендию». И ещё, как сказал поэт: «Пора пришла, она влюбилась».

Анатолий Харитонов был лётчиком Гражданского воздушного флота и очень хорошим, достойным человеком. Описывать строгие нравы того времени с походами в кино, на концерты, встречи в больших компаниях и обязательное возвращение домой к 11 вечера мы не будем. Когда же в 1940 году Анатолий предложил Анне выйти за него замуж, Кузьма Михайлович решительно воспротивился: молодая ещё, сперва институт закончи!

Потом началась война. Тут же выросли очереди у продуктовых магазинов; Москва погрузилась во тьму светомаскировки, а оконные стёкла перекрестились полосками бумаги; завыли сирены учебных тревог, на которые москвичи вскоре перестали обращать внимание — зато потом, ровно через месяц, в ночь на 22 июля, когда был первый воздушный налёт, это привело к панике… Вскоре к налётам привыкли, и Аня, как и многие, наловчилась тушить немецкие зажигательные бомбы — «зажигалки» или спускаться по сигналу тревоги в бомбоубежище.

Затем институт был отправлен в эвакуацию. Анна подумала, подумала — и уехала в Магнитогорск, туда, где тогда дислоцировалась эскадрилья Анатолия. Она перевелась в тамошний пединститут — и тут же с другими студентами была отправлена в колхоз на уборку картошки. Между тем лётчиков отправили на переучивание в Среднюю Азию… Потом Харитонов совсем ненадолго прилетел оттуда, 29 ноября они расписались, а в декабре его эскадрилья была переведена в Подмосковье, в Раменский район. Анну, теперь уже Харитонову, на Урале более ничего не держало, и в феврале 1942 года она возвратилась в Москву, восстановилась в своём институте и вскоре успешно сдала государственные экзамены. 14 августа она получила назначение в Калининский областной отдел народного образования — преподавателем русского языка и литературы. Возможно, был учтён тот факт, что её муж проходил службу на Калининском фронте.

Не будем вдаваться в подробности, почему оно так получилось, но в это время на выпускницу пединститута поступил запрос из НКВД. Её решили зачислить на службу в Управление особых отделов. Чтобы ускорить этот перевод — Наркомат высшего образования не хотел разбрасываться кадрами и не отпускал выпускницу, — Анну пригласили для беседы к начальнику УОО НКВД Виктору Семёновичу Абакумову, за которым оставалось последнее слово.

Вот как Анна Кузьминична описала эту встречу в своих воспоминаниях:

«Очень доброжелательно, с улыбкой смотрит он на меня и предлагает сесть. Я села напротив него в глубокое кресло, не рассчитала и провалилась в нём. Получилось, что ноги поднялись вверх. Еле-еле выбралась и подумала, как же я опозорилась, но Виктор Семёнович даже виду не подал и, улыбаясь, стал со мной разговаривать. Перед ним ле-

жало моё личное дело. Листая его, задавал вопросы. Прежде всего спросил, люблю ли я мужа, есть ли у нас дети. Поинтересовался, как я училась, чем увлекаюсь и так далее. На все вопросы я ответила полно и чётко, и мне показалось, что мои ответы ему нравятся. Абакумов поблагодарил меня и сказал, что я свободна» {152} 152 Зиберова А.К. Записки сотрудницы Смерша. М., 2011. С. 107. .

Много чего сейчас говорят о Викторе Семёновиче Абакумове, но перед нами — впечатление «из первоисточника». Как видим, весьма положительное.

По оперативной информации также известно, что после этой встречи Абакумов назвал Анну красивой девушкой, что вполне соответствовало истине.

И вот ещё одно наблюдение нашей героини: «Абакумов был очень тактичным человеком, никогда не отчитывал офицера в присутствии кого-либо, всегда делал это наедине…»

20 ноября 1942 года Анна Харитонова приступила к работе. Отдел, в который она была зачислена, состоял из двух отделений: «наружки», то есть наружного наблюдения, и «установки» (это объяснить сложнее, ну, в общем — выяснения, кто есть кто, где он находится и всех о нём подробностей). Была также ещё и группа обыска и ареста. Анну определили в «установку». Как оказалось — на двенадцать лет и два месяца.

Работа была тяжёлая, день — ненормированный. Трудиться приходилось с самого утра и где-то до часу ночи, порой даже не хватало времени на обед. Было строгое правило: если вдруг заболел, то обязательно позвони в отдел, сообщи, где ты, что с тобой, нужна ли помощь. Но при всей напряжённости руководство считало, что «сотрудники органов всегда должны быть на голову выше других, в курсе всего, что делается в стране». Поэтому каждый день в отделе начинался с политинформации — ведь в те времена нельзя было посмотреть за завтраком утренние «Новости», «Вести» или «Сегодня», потому как телевизоры в жизнь трудящихся ещё не вошли.

Кстати, перед тем как Анну зачислили на службу, руководство отдела пригласило её мужа, которому в общих чертах объяснили характер будущей работы жены, предупредив, чтобы он не беспокоился и не ревновал, если супруга вдруг слишком задержится на службе или вообще не придёт домой ночевать. Но так как по ночам Москву нередко бомбили, то Анатолий в таких случаях звонил по утрам в отдел, чтобы узнать — жива ли? Он ведь и сам «ходил по лезвию» — летал в немецкий тыл, к партизанам, на большом американском «Дугласе», а потому чаще Анна звонила на аэродром сама, выясняя, прилетел ли? Но, возвращаясь в Москву, Анатолий, как вспоминала Анна Кузьминична, часто говорил ей, что находиться здесь гораздо опаснее, нежели на фронте…

Анатолий имел в виду общую опасность, которой подвергались все москвичи, фактически живущие в прифронтовом городе. А ведь была ещё и опасность того самого «невидимого фронта», на котором сражаются сотрудники спецслужб.

Вот как писала об одном из таких своих «незримых боёв» сама Анна Кузьминична:

«Летом 1943 года запеленговали рацию в доме на Рождественке. Мне было приказано установить, в какой квартире эта рация и кто на ней работает. Тщательно проверила весь дом, выяснила, что в одной из квартир остановился офицер, приехавший в командировку с фронта. Поселился у своей сестры, которая работала на заводе и часто отсутствовала по несколько дней. Соседи же уехали в эвакуацию, и этот офицер фактически жил в квартире один. Установили за ним слежку, проверили документы. Всё в порядке. И вдруг он передаёт по рации, что в такой-то день и час он выходит из дома и тогда-то будет переходить линию фронта. Наш отдел приготовился. Я должна была находиться в подъезде и, увидев, что офицер вышел из квартиры, махнуть белым платком в окошко повыше того этажа (стекло из форточки наша ребята заранее выставили). Прибыла я рано, вошла в подъезд и вдруг вижу, что этот офицер уже спускается вниз. Увидев меня, остановился, пропустил, и боковым зрением я замечаю, что он смотрит мне вслед. Прохожу один этаж, второй, третий — он всё стоит! Дошла до последнего этажа, стучу в квартиру, захожу и прошу стакан воды. Когда старушка пошла за водой, быстренько выскакиваю обратно и, сняв туфли, спускаюсь к окну. Выдавливаю стекло из форточки, порезав при этом руку (я ведь была на другом этаже), и машу окровавленным платочком. Когда увидела, что со всех сторон к подъезду пошли пары наших сотрудников, то села на ступеньку лестницы и… заплакала. После мне рассказали, что к объекту подошли Антропов и Булеха, наша группа обыска и ареста, заломили ему руки за спину и втолкнули в подъехавшую машину» {153} 153 Зиберова А.К. Записки сотрудницы Смерша. М., 2011. С. 133–134. .