Петр Стефанович - Бояре, отроки, дружины. Военно-политическая элита Руси в X–XI веках

Итак, наблюдения над древнейшими упоминаниями слова бо(л)ярин в церковнославянских текстах и в договорах Руси и Византии убеждают в том, что слово было заимствовано в древнерусский язык в качестве обозначения выдающегося статусом человека, приобщённого к политической власти и к сфере принятия государственных решений (decision-making высшего государственного уровня, если пользоваться политологической терминологией). В договорах слова бо(л)ярин и князь употребляются как синонимы для передачи греческого . Как было выяснено, под этим греческим словом скрывалась высшая прослойка, которой принадлежала государственная власть в Руси. Именно в том, что имелись в виду властители, выступавшие носителями «публичной» власти и политическими (а не «родоплеменными») лидерами, обнаруживается важнейшая черта семантики слова бо(л)ярин – указание на государственно-политическую деятельность.

Однако в оригинальной древнерусской письменности, в том числе в летописи, бояре уже совсем не смешиваются с князьями. Очевидно, к моменту возникновения летописания на Руси, то есть к началу или середине XI в. значения этих терминов «разошлись» и их соотношение стабилизировалось. Князьями выступают только члены правящей династии Рюриковичей (stirps regia) или правители других (формально более или менее независимых) политических общностей (будь то Мал, князь древлян, или Болеслав польский и другие «князи околни» [865]). Как увидим ниже, те бояре, которые фигурируют в летописи, даже в древнейших известиях не обнаруживают никакой связи с «архонтами» договоров, являвшимися самостоятельными территориальными правителями. В исчезновении «архонтов» и состояла важнейшая трансформация политической организации Руси с середины X к началу XI в.

Исчезновению «архонтов руси» соответствуют и другие изменения, которые историки давно уже зафиксировали в первой половине– середине XI в. К 20-м гг. XI в., когда территория Руси, судя по всему, сильно выросла по сравнению с серединой X в., относится разделение Русской земли «в узком смысле слова» на две части между сыновьями Владимира Ярославом и Мстиславом [866]. Ясно, это разделение находилось в полном несоответствии с той политической организацией, которая представлена договорами 911 и 944 гг., – оно либо способствовало её разрушению, либо произошло после её исчезновения.

Археология фиксирует упадок с рубежа X–XI вв. многих центров, процветавших в Х в. Согласно заключению А. В. Кузы, который обобщил данные об археологически изученных городищах на территории Древней Руси, из 181 поселения, существование которого зафиксировано в IX – начале XI в., «на 104 поселениях жизнь прекратилась к началу XII в., причём на большинстве из них это случилось на рубеже X–XI вв.» [867]Видимо, с этим связано явление, о котором много писали историки и археологи в последние десятилетия, – так называемые «парные центры» или «перенос городов»: возвышение новых поселений рядом с теми, которые активно развивались в X в., но были заброшены или захирели в XI в. В основном, речь идёт о процветавших в середине IX – середине XI вв. «торгово-ремесленных поселениях» типа Гнёздовского или Тимерёвского археологических комплексов (на смену которым приходят, соответственно, Смоленск и Ярославль) и подобных центрах [868].

Судя по тому, что после смерти Владимира борьба за государство, которое он возглавлял, разворачивается только между его сыновьями, последние уже вытеснили всех прочих политических лидеров. Очевидно, Владимир сознательно и целенаправленно перешёл на систему управления подчинёнными территориями посредством назначения туда своих сыновей в качестве наместников, и появление в летописи списка его сыновей с указанием, кто куда был поставлен, не случайно [869]. Обращает на себя внимание тот факт, что Владимир посылал сыновей только в области за пределами поднепровской Русской земли, которая, получается, оставалась нераздельной.

Таким образом, если ни в летописи, ни в других источниках XI в. нет никаких намёков на существование «архонтов», засвидетельствованных договорами, и если, с другой стороны, думать, что слово бо(л)ярин сохраняет на Руси в XI в. значение, присущее ему в церковнославянских текстах, то надо ожидать, что обозначение бояре закрепляется за неким социальным слоем, представители которого причастны к сфере государственного управления, но не являются (полу-)самостоятельными главами отдельных территорий или центров ни в поднепровской Русской земле, ни где-то ещё и не представляют местные интересы каких-то центров и областей. Подтверждают ли источники XI в. это умозаключение?

Как уже было выше замечено, выдвинутый С. В. Завадской и поддержанный некоторыми учёными тезис, что слово бо(л)ярин не указывало на конкретную социальную группу, представляется не достаточно обоснованным. Исследовательница выдвинула в пользу этого тезиса, собственно, два аргумента: 1) слово бо(л)ярин в ранних древнерусских источниках (до начала XII в.) употребляется преимущественно во множественном числе и 2) оно часто упоминается в переводных памятниках, которыми могли пользоваться летописцы– например, в «Хронике (Продолжателя) Георгия Амартола» (и поэтому оно– «книжное заимствование»). Второй аргумент использует Т. Л. Вилкул, причисляя слово в ряд «книжных», «парадных и связанных с использованием хроник» [870].

Оба аргумента носят самый общий и умозрительный характер и могут иметь лишь относительное значение, тем более что они у обоих авторов не опираются на исследование конкретных случаев употребления слова в соответствующих контекстах того или иного памятника. В том, что о боярах, в основном, говорится во множественном числе, нет ничего удивительного – большинство обозначений социальных категорий употребляется как раз для указания не на одно лицо, а на многих. Таким же образом в летописях упоминаются, например, те же отроки и гриди. Не случайно, в этих обозначениях используются часто производные с собирательным значением – подобно гридь и гридьба образуется и болярьство (ср. в договоре 944 г.). Отдельные же примеры употребления слова бо(л)ярин в единственном числе встречаются (в том числе в одном из древнейших памятников древнерусской письменности – в Изборнике 1076 г. [871]); на них указала сама Завадская [872]. В ПВЛ об Аскольде и Дире сказано «боярина» в двойственном числе [873].

Относительно «книжности» достаточно сказать, что Завадская привела лишь два примера заимствования конкретного текста со словом бо(л)ярин из переводных произведений в летопись [874].Более того, при проверке выясняется, что только в одном из этих двух примеров слово, действительно, переносится из внешнего источника в летопись. Исследовательница писала, что в ПВЛ было заимствовано из «Хроники Георгия Амартола» сообщение о крещении болгар с упоминанием бояр. Сообщение, в самом деле, является заимствованным, но, как выясняется при обращении к первоисточникам, оно не дословно, а сильно сокращено и переделано, и вместо «бояр», которых здесь упоминает составитель ПВЛ, в соответствующем контексте «Хроники» видим «вельмож» [875]. Слово «бояре» было скопировано только в другом заимствовании в ПВЛ из «Хроники Георгия Амартола» – в рассказе об Аполлонии Тианине, который помещён в ПВЛ в статью 6420 (912) г. [876]Рассказ этот сравнительно большой, перевод туманный, «бояре» упоминаются лишь однажды в месте второстепенном по сюжету и значению. Может ли этот один-единственный пример служить доказательством какого-то существенного влияния переводных хроник на летописи в смысле употребления слова бо(л)ярин, если учесть, что, например, в ПВЛ по ЛаврЛ (то есть до 1111 г.) это слово используется более 30 раз, не считая его производных и упоминаний в договорах с греками [877]?