Александр Лебедь - За державу обидно

По всеобщему признанию, был достоин много большего, но характер у брата строптивый, прямой. Таких тогда из списков награжденных вырубали пачками.

Брат сказал, что очень рад слышать меня на благословенной афганской земле, еще больше был бы рад видеть, потому что он заменяется, а я остаюсь. Как там дело пойдет дальше, неизвестно, все под Богом ходим. Я признал справедливость его слов и пообещал в ближайший день-два прибыть в гости.

Командир полка, которому я изложил просьбу, что-то там немного побурчал по поводу несвоевременности, но в ситуацию, тем не менее, вник и щедрою рукою выделил мне сутки времени.

От Баграма до Кабула недалеко — 50 с небольшим километров по дороге. Но в Афганистане 50 километров это много, чтобы подраться, за 50 километров ездить не надо. Отойди от полка в любую сторону на 2–3 километра и дерись, сколько хочешь. Потому командир полка порекомендовал проделать эти 50 километров по воздуху. Я прихватил автомат, четыре магазина, две гранаты, две бутылки водки и отправился на контрольно-диспетчерский пункт (КДП). Мне повезло. Диспетчер, разбитной и по некоторым признакам не совсем трезвый прапорщик, ткнул пальцем в окно: «Вон он, АН двенадцатый, с военторговским газоном через час на Кабул пойдет!»

Военторговский ГАЗ-66 уже был загружен в самолет. Вокруг самолета клубилась живописная толпа человек в пятьдесят. В толпе было все: женщины в чадрах, бородатые аксакалы в чалмах, дети всех возрастов, козы, куры, котомки, мешки, ящики. Техник и «правак» (правый второй пилот) размещали эту публику в самолете. Как они там рассчитывались, не знаю (по-видимому, рассчитывались хорошо), но летуны садили народ охотно, покрикивая беззлобно, в случаях если, скажем, какая-то коза пыталась оказать сопротивление посадке или обвешанный многочисленными мешками дед начинал, как кегли, сшибать стоящих вокруг ребятишек.

В конце концов это гомонящее, блеющее и кукарекающее сборище расселось, рампа закрылась, самолет взлетел. Через 40 минут мы приземлились на аэродроме в Кабуле. На той же военторговской машине я добрался до крепости Бал-Хисар, где располагалась дивизия вообще, и разведрота, которой командовал мой брат, в частности. И сразу окунулся в какую-то совершенно новую, необычную, я бы сказал, дикую атмосферу. В дивизии шла массовая замена. Это была первая массовая замена. Навоевавшись за два года до икоты, офицеры и прапорщики встречали своих прибывающих из Союза товарищей радостно и возбужденно. В ВДВ друг друга практически знают все. Одна кузница офицерских кадров — Рязанское училище, одна школа прапорщиков. Встречали, делились новостями, обменивались приветами и пили за встречу, за солдатскую удачу, за здоровье. Поминали погибших общих товарищей. С каждой новой рюмкой нездорово-радостное возбуждение возрастало на глазах. Никаких сдерживающих факторов практически не было. Менялись и командиры, и политработники. Возбуждение в равной степени коснулось всех, и какой-нибудь замполит полка или батальона, который бы еще вчера долго и упорно разбирался по поводу употребления спиртных напитков, сегодня, хватив с братом по партии, был лоялен ко всему и вся.

В роте у брата, как он объяснил, было сразу семь праздников. Менялся начальник разведки — раз; прибыл новый — два; менялся командир роты (то бишь мой брат) — три; прибыл новый ротный — четыре; в роту взамен погибших прислали двух лейтенантов — командиров взводов — пять, шесть; и у старшего техника роты, здоровенного, лысого, мрачного детины по имени Эдик, был день рождения. По этому случаю в ротной канцелярии, которая служила одновременно и местом отдыха, был накрыт соответствующий стол.

Среди обычных армейских закусок типа жареной картошки и мяса, капусты и огурцов выделялось штук тридцать стеклянных банок черной икры, в каждую из которых была демонстративно воткнута алюминиевая солдатская ложка. На столе вперемежку стояли: водка русская, ром кубинский и еще куча цветистых бутылок неизвестного происхождения. Хозяев, гостей — набралось человек двадцать пять. Я предупредил брата, что прилетел сюда не для того, чтобы за час напиться. Он со мной согласился. Мы с ним определились, что пьем порядка для… Теория правильная, на практике соблюсти тяжело. Чтобы понять тех офицеров, надо повоевать, отправить в Союз в цинках массу друзей, вкусить радость побед и горечь поражений, померзнуть в горах, поголодать и, в конце концов, выжить и дождаться ее… замены. Люди пили и не пьянели, только горячее становился разговор, более живописными подробности. Со мной рядом сидел доктор-капитан, которого зациклило. Он смотрел на меня совершенно трезвыми глазами смертельно пьяного человека и все пытался рассказать мне, как фугасом разметало отделение и как он, капитан, собирал разорванные в клочья трупы.

— Парень, отстань, — сказал я.

Но капитан не слышал. Он все тянулся рюмкой и опять мелькало: кишки, ступни, кисти…

Большой, общий разговор разбился на несколько более мелких. На одном конце стола поминали, на другом, вспомнив что-то веселое, хохотали.

— Пойдем проветримся, — сказал я брату, — заодно крепость покажешь. Ночь лунная.

Мы вышли. Прогулялись по крепости. Брат вспоминал разные живописные подробности ее взятия. Куда ходили, кто из общих знакомых где и как погиб или был ранен.

Гуляли — это я, пожалуй, сильно сказал. Везде было одно и то же. Вся крепость обмывала замену. Обмывала круто и крупно, не жалея ни денег, ни водки. Попали еще ненароком в несколько компаний. Поздравили, пожелали, поблагодарили. Около часу ночи вернулись в роту. За столом сидело девять человек. На столе не было ни одной полной бутылки, от икры остались только банки.

Наше возвращение придало компании второе дыхание. Эдик откуда-то из резерва достал еще пару бутылок, еще раз в ускоренном темпе прошлись по кругу, помянув и пожелав. Так незаметно и нечаянно перешли к борьбе на руках. Как это произошло — черт его знает. Крупный самоуверенный старший лейтенант, сидевший напротив меня, что-то такое сказал по поводу задохликов с 345-го. Я в полку служил без году неделю, но все равно это меня задело. С края стола смахнули посуду, и мы с ним начали выяснять, в каком из полков воздушно-десантных войск служат большие задохлики. Я был не слабее его и значительно трезвее, поэтому примерно после двухминутной борьбы тыльная часть его ладони была прижата к столу. С пьяным недоумением старший лейтенант посмотрел на свою похожую на клешню ладошку и сказал: «А ну, давай левыми!»

Левыми у него получилось еще хуже, он выдохся. Все было так мило и даже весело, но у старлея заело какой-то клапан. Он совершенно неожиданно вызверился: «Ты, е… комбат…». Глаза у него горели каким-то диким, бессмысленным огнем. Я молча и сильно ударил его в челюсть. Сзади стояла койка с низенькой деревянной спинкой. Он опрокинулся навзничь, перелетел через спинку, упал на панцирную сетку и остался лежать недвижимым.