Владимир Карпов - Взять живым (сборник)

Упали молча, без криков стоявшие справа от Ромашкина Серый и Гаврила, слева рухнули Генка, Борис и Егор. Борька Хруст не то икнул, не то ойкнул. Они лежали неподвижно, только у Серого мелко дрожали пальцы на руке. И шрам на перебитом носу стал совсем белый.

Ромашкин, не чувствуя боли и вообще не понимая, что происходит, думал: «Может быть, так и бывает после смерти? Говорят же, душа бессмертна. Может быть, тело мое убили, и я упал. А душа все это видит?»

Но рядом происходила очень земная сцена. К пожилому солдату, который стрелял в Ромашкина, подбежал капитан Старовойтов, от растерянности его висячий красный нос прямо болтался, как маленький хобот. Капитан закричал бабьим голосом:

– Ты что, промазал?

– Вроде бы целился, как надо…

– Куда же ты целился? Куда пуля полетела?

– Может, винтовка плохо пристреляна, – оправдывался боец.

– С такого расстояния без всякой пристрелки слепой попадет!

Подошел комиссар Лужков, тоже озабоченный.

– Что произошло?

– Не понимаю, товарищ майор, – докладывал Старовойтов, приложив руку к козырьку и выпячивая бабью рыхлую грудь.

А Василий все стоял. Слышал и не слышал этого разговора. Ощущал себя как душу, парящую надо всем этим.

Подошедший лейтенант Кузьмичев пояснил комиссару:

– Он еще вчера какую-то байку рассказывал насчет повешенного, у которого веревка оборвалась. А вторично, мол, вешать не стали, не полагается, потому что смерть не приняла. Значит, Бог сберег. В общем, что-то вроде этого. Мистика какая-то.

– Ты в Бога веруешь? – спросил бойко комиссар.

– Нет, не верю. Я в справедливость верю, товарищ майор, я знаю, бывший курсант Ромашкин не хотел с теми идти, они его заставили.

– Что он, теленок, чтоб его заставить! – буркнул комиссар.

– Но что же делать? Подразделения уже уводят, не возвращать же их.

– Судить его будем, – подсказал ротный.

– Кого? – спросил комиссар. – Красноармейца Сарафанова или недострелянного?

– Я думаю, этого, сама логика подсказывает, – показал на Ромашкина капитан Старовойтов.

– Как же его судить, он уже осужденный – штрафник.

И к тому же еще приговорен по приказу к расстрелу. Он в списке упоминается!

А Ромашкин слушал этот разговор, даже промелькнуло на миг: «Как в списке доходяг, вывезенных на кладбище, – раз ты в списке мертвых, значит, должен быть мертвым, и нечего открывать глаза!»

И вдруг, не владея собой, совсем не желая этого, а как-то непроизвольно Василий опустился на землю, сел рядом с расстрелянными, и громкие рыдания выплеснулись из его груди.

Командиры смотрели в его сторону в некоторой растерянности.

– Все же он курсант, – тихо говорил пожилой боец, – надо его помиловать. Ведь того висельника тоже как-то вычеркнули из списка…

– Ладно, уведите его в роту, – приказал комиссар. – Будем разбираться.

Пожилого солдата звали Иван Тихонович Сарафанов. На всю оставшуюся жизнь Василий запомнил его имя.

На следующий день штрафную роту послали в атаку без артиллерийской подготовки, без поддержки танками. Капитан Старовойтов скомандовал: «Вперед!» – и остался в траншее. Только младший лейтенант, тот, с медалью на груди, пошел с бойцами. Штрафники перебивали колючую проволоку прикладами, а немцы били их прицельным огнем. Уцелевшие от губительного пулеметного огня все же влетели в немецкую траншею. Был и Ромашкин в той рукопашной, стрелял направо и налево по зеленым немецким мундирам. Немцы убежали из первой траншеи. Но вскоре страшный, как обвал, налет артиллерии обрушился на траншею и перемешал штрафников с землей. Подошли три танка и стали добивать из пулеметов тех, кто уцелел. Остались в живых из четырех взводов девять человек – те, кто добежал назад в свою траншею. Правду сказал тот старый мудрый солдат: «Всех завтра перебьют», – он такое, наверное, видел не раз.

Но закон есть закон – искупать вину полагалось кровью. Позднее штрафные роты посылали в общем наступлении на самом трудном участке, там, где на штабной карте было острие стрелы, показывающей направление главного удара. Но первые «шурочки» погибали бессмысленно, слова приказа «искупить кровью» понимали и исполняли буквально. Штрафников посылали в бой без артиллерийской и какой-либо другой поддержки.

Девять уцелевших, усталых и вымазанных в земле и копоти, предстали пред светлые очи начальства. Комиссар Лужков, глядя на Ромашкина, ухмыльнулся.

– Ну, ты прямо заговоренный! А вообще-то вы, м… траншею немцев захватили, но не удержали. Ждите следующую штрафную роту, через пару дней прибудет. Вольем вас туда.

И влили. Вновь прибывшая рота была такая же, как предыдущая, с которой приехал на фронт Ромашкин, большинство – зэки из лагерей, уголовники, бытовики и политические с малыми сроками. Были в этой роте и осужденные по новым причинам: дезертиры, отставшие от эшелонов и потерявшие свои части при переездах.

Роту разместили в опустевшей деревне, жители ушли из прифронтовой полосы. В избах уставшие после марша штрафники легли вдоль стен на пол. Василий бросил вещевой мешок на свободное место в углу, сел, привалился к мешку спиной и закрыл глаза. Он был в полупрострации от пережитых за последние дни потрясений: расстрел, атака, рукопашная, как в болезненном бреду, все перемешалось в его голове. Иногда казалось, что все это происходит не с ним, его уже нет и видит он происходящее как-то со стороны. Хотелось забыться, отдохнуть, отойти от этого страшного сумбура.

Но жизнь продолжалась. На тот раз она вторгалась, не считаясь с желанием Ромашкина, в образе соседа, молодого парня с веселыми глазами, в которых так и прыгали хитринки и лукавство. Светлые волосы его были расчесаны на аккуратный, в ниточку пробор, форма такая, как у всех, но сидела на нем аккуратно, будто для него сшита. Он был похож на студента-первокурсника, благополучно закончившего школу и выросшего в интеллигентной семье.

В противоположность Василию, которому хотелось помолчать и отдохнуть, сосед оказался очень общительным. Как только Ромашкин привалился на свой вещмешок, парень спросил:

– Ты за что угодил в штрафную?

Василию очень не хотелось говорить и тем более рассказывать о своем прошлом. Коротко сказал:

– Я по приказу, – и, чтобы не продолжать, сам спросил: —

А ты за что?

Парень оказался очень словоохотливым, с веселыми усмешками стал рассказывать:

– Я карманник. Не просто кому-то случайно в карман залез, а давно этим занимаюсь, понимаешь? Могу даже часы с руки увести в толкотне в трамвае или в автобусе. Я уже несколько судимостей имею. Карманникам большие срока не дают: год-два. И то если засекут как рецидивиста. А чтоб не засекли, я на следствии проходил под разными фамилиями. Каких только я не напридумывал! Но всегда фартовые – Валетов, Солнцев, Трефовый. А однажды, чтобы позабавиться, сказал при составлении протокола о задержании такую фамилию, что менты записать не могли.