Александра Бушен - Молодой Верди. Рождение оперы

— Первое действие так и закончилось под свист и улюлюканье, — сказал Убальдо.

— Дальше, — сказал Контарди и вытер глаза.

— В антракте кто-то пустил слух, что ничего больше не покажут, что спектакль окончен, а потом сказали, что Мерелли и слышать об этом не хочет. Не было такого случая за все время его управления театром Ла Скала и не будет. И потом он еще будто бы говорил, что не все потеряно. Публика переменчива в своих настроениях, а во втором действии есть номера выигрышные для певцов.

— Дальше, — сказал Лауро.

— Дальше… Боже мой, боже мой! Фиаско! И какое фиаско! Землетрясение! Гибель!

— Точнее, — сказал Лауро.

— Свистеть начали еще до того, как поднялся занавес. Знающие люди говорили, что это интрига и кто-то руководит ею. Только кто — этого так и не узнали.

— А певцы? — спросил Лауро.

— Хуже всех, — сказал Убальдо. — Примадонна была нездорова. Голос у нее дребезжал, как треснувшая сковорода.

— А другие?

— О, они сразу возненавидели композитора…

— Ну, конечно, — сказал Лауро.

— …за то, что он написал музыку, которая не нравится публике.

— Конечно, конечно, — сказал Лауро. — Успех для них — это первое дело.

— Без сомнения так, — сказал Убальдо. — Они пели вполголоса, неряшливо и фальшиво, презрительно улыбались, пожимали плечами. Они даже как будто благодарили публику за то, что она так резко выражает свое неудовольствие: «Grazie, grazie! Теперь оперу непременно снимут, и нам не придется больше выступать в таком дрянном спектакле, grazie, grazie!» Право, у них был такой вид.

Лауро боролся с удушьем.

— Негодяи, — сказал он, — корыстолюбивые, самовлюбленные негодяи. Я уверен, что они и лучшие места в опере провалили из-за своей тупости. Что они понимают? Такое отношение к делу, которое является общим!

— Общим? — спросил Убальдо.

— Слушай, — сказал Лауро, — как ты думаешь? Разве будущее нашей отечественной оперы не является делом каждого патриота?

Убальдо огорченно махнул рукой.

— Если итальянский композитор обладает огромным талантом, — а ведь после «Оберто» все миланские знатоки признали в Джузеппе талант, — если, я говорю, итальянский композитор обладает талантом, разве не обязан каждый патриот поддерживать его?

— Ну, конечно, — сказал Убальдо.

— Поддерживать его, понимаешь, а не проваливать. Даже если бы в опере не нашлось больше двух или трех удачных мест.

— Ты прав, — сказал Убальдо.

— И поддерживать его всеми силами, чего бы это ни стоило. Особенно сейчас. Потому что существует тайная инструкция — насильно вводить в репертуар оперы немецких композиторов. Как можно больше опер немецких композиторов!

— Все знают об этом, — сказал Убальдо.

— А ты понимаешь, что это значит? Скажи мне, ты понимаешь? — Лауро смотрел на Убальдо в упор. Он говорил медленно и торжественно. — Это нашествие немцев на лучший театр нашей родины. Это гибель нашего оперного искусства.

— Многие понимают это, — сказал Убальдо.

— Многие? Может быть. Но не певцы. Эти не думают о родине. Им что? Гонорары, дифирамбы, фимиам, рев толпы — вот что им надо.

— Пожалуй, что так, — сказал Убальдо.

— Они рады петь бравурные арии в операх всех этих Вейглей, Винтеров, Штунцев, Гиллеров…

— Ты забыл пруссака Николаи, — сказал Убальдо.

— Черт с ним! — сказал Лауро. — Важно одно, что певцы охотно поют в операх всех этих немцев, а к опере своего, итальянского композитора отнеслись с явным пренебрежением.

— «Тамплиер» Николаи очень понравился публике, — сказал Убальдо. — Он прошел сорок шесть раз подряд. С теми же певцами, что и опера Верди.

— Вот видишь, — сказал Лауро. — Изменники эти виртуозы, право. Им нет дела до родного искусства.

— Не всегда, — сказал Убальдо. — Помнишь премьеру «Цирюльника»?

— Помню, — сказал Контарди.

Они с Убальдо были молоды тогда. В театре Арджентина в Риме тоже был и свист, и шум, и кошачий концерт. И даже кто-то выпустил на сцену живую кошку, самую обыкновенную кошку, серую, с черной полосой по хребту, но очень голодную и злую. Шерсть у нее стояла торчком, точно у дикобраза. Во время трудного финала второго действия. Чтобы создать замешательство. Это постарались приверженцы Паччини. Ловко подстроили интригу. Говорили, что русская графиня, Джульетта Самойлова звали ее, истратила немало денег на эту затею. Не пожалела русских рублей приезжая синьора. Все в Риме знали ее. Была она красавицей — взбалмошной и своенравной. Молва приписывала ей не одного любовника. Она сидела в ложе второго яруса спиной к сцене. Но иногда она немного поворачивалась, указывала веером в сторону оркестра и принималась хохотать. Хохотала до упаду. Вся тряслась от смеха. Бриллиантовые серьги с длинными подвесками так и прыгали у нее в ушах.

Певцы в тот вечер показали себя настоящими героями. Они пели громко, полными голосами, с необыкновенным воодушевлением.

— Ох, как злился на публику Гарсиа. Он был совсем вне себя, помнишь? — сказал Убальдо.

Как не помнить! Аккомпанируя себе на гитаре в первом действии, певец с такой силой ударил по струнам, что они лопнули. Ahimé! Вот так неожиданность!

Убальдо оживился. Он причмокивал губами от удовольствия и то и дело закрывал глаза. Чтобы удобнее было припоминать картину премьеры в Арджентине.

— А маэстро Россини? Что за композитор! Сущий лев! Разве можно забыть все это?

Ну конечно нет. Тем, кто видел Россини в тот знаменательный вечер, забыть его было невозможно. Во фраке цвета кофе с молоком — боже мой, уже один этот фрак, такой светлый, являлся мишенью для насмешек — композитор управлял оперой, подыгрывая на чембало. Он все время был в движении, вставал, садился, опять вставал, неистово аплодировал артистам, подбадривал их, благодарил, подпевал в ансамблях. Ему не было двадцати лет. Он был полон юного задора и беспредельной отваги. Иногда он поворачивался лицом к залу и звонким молодым баритоном кричал на публику: «Да тише вы! Да замолчите же!» Потом снова поворачивался к сцене, снова аплодировал артистам и дирижировал, и пел. Глаза у него блестели. Фалды его фрака разлетались в стороны, как крылья. Он был душой и хозяином спектакля. Он принимал непосредственное участие в рождении своей оперы на сценических подмостках. И он отчаянно боролся за жизнь своего детища.

— Другие времена, другие люди, — сказал Лауро.

По лестнице кто-то поднимался. В дверь постучали. Санте не терпелось сообщить мужу цифру сегодняшней выручки. Синьора Аккарини запыхалась. Ей было под пятьдесят, и она была тучной, малоповоротливой женщиной. Она держала в руках кожаный мешочек с деньгами. Металлические монетки приятно позванивали. Санта широко улыбалась. Цифра выручки была на редкость солидной.