Александра Бушен - Молодой Верди. Рождение оперы

— Послушай, — сказал композитор, либретто требует переделки.

И, не дожидаясь ответа либреттиста, Верди стал излагать намеченный им в общих чертах план оперы.

Солера вынул папиросу изо рта.

— Очень хорошо, — сказал он, — как-нибудь на днях я зайду к тебе, и мы потолкуем об этом.

— Толковать не о чем, — сказал Верди, — надо переделывать. Либретто нужно мне как можно скорее.

— О, это легко сказать — как можно скорее! — засмеялся Солера. — Я ведь очень занят.

— Либретто нужно мне завтра, — продолжал Верди.

— Ты сошел с ума, — сказал Солера, — мне некогда.

— Либретто нужно мне завтра, — повторил Верди настойчиво и привстал со стула.

Под его пристальным взглядом Солера несколько растерялся, но привычная самоуверенность быстро вернулась к нему.

— Очень хорошо, — сказал он развязно, — завтра так завтра. Жди меня часов в восемь утра. Чего не сделаешь для друга? Ты выскажешь мне свои пожелания, и я тут же все исправлю. Пусть будет по-твоему. Не думаю, чтобы либретто от этого выиграло, но это уж твое, а не мое дело.

Он встал, небрежно бросил на пол последний окурок.

— Ухожу, — сказал он. — Будь здоров. — И затем прибавил полунасмешливо, полусердито:

— Советую полечить нервы! Они у тебя расходились, как у взбалмошной красотки.

Либреттист не появлялся целых три дня. Верди задыхался от нетерпения и гнева. Он два раза ходил к Солере на квартиру. Это было утомительно и отнимало много времени. Либреттист жил в противоположном конце города.

Квартирная хозяйка синьора Эмилия не могла сказать композитору ничего определенного. Синьор часто не ночевал дома.

Верди был очень бледен и казался подавленным. Синьора Эмилия подумала, что он голоден и пришел к приятелю за помощью.

— Что передать синьору? — участливо спросила она, когда композитор, не дождавшись Солеры, решил уходить.

— Что я убью его, — хотел сказать Верди, но сдержался. — Благодарю вас, ничего не надо, — ответил он.

Солера появился через четыре дня, к вечеру. Выглядел он необычно. В его ярком галстуке блестела золотая булавка в виде змеи и рубиновыми глазками. Либреттист только что вышел от парикмахера. Усы у него были лихо закручены кверху, волосы завиты. От него пахло духами. Он узнал о том, что Верди разыскивал его, и трусил. Горячность и крутой нрав композитора были ему известны. Солера опасался бурной сцены. Говорить он начал, как только отворил дверь, каким-то высоким, не своим голосом, вкрадчиво и нараспев:

— Дорогой друг мой, я ничего не скажу в свое оправдание. К чему слова? Они в данном случае пустой звук. И зачем понапрасну терять драгоценное время? Ты же сам против этого. Перехожу прямо к делу. Я пришел сказать тебе, что я всецело в твоем распоряжении. Все мое время безраздельно принадлежит тебе.

— Очень рад, — приглушенным голосом сказал Верди. Он сидел у стола и в эту минуту ненавидел либреттиста остро и мучительно. Он даже не мог взглянуть на Солеру из боязни выдать себя.

Непривычная сдержанность Верди беспокоила Солеру.

— Я понимаю, что ты имеешь основание быть мною недовольным. Но ты увидишь: я сумею искупить свою вину. Уверяю тебя. Я сейчас ни о чем другом не думаю.

Композитор молчал. Он по-прежнему сидел у стола и не поднимал глаз от раскрытой перед ним тетради.

Либреттист заговорил снова, кротко и заискивающе:

— Ну, давай договоримся о встрече. Хочешь завтра? Когда прийти к тебе? В котором часу? Утром? Вечером? Днем? Я заранее согласен на все.

— Завтра? — спросил композитор. Он с трудом встал из-за стола и медленно побрел к двери. От долгого сидения у него онемели ноги. Солера с беспокойством следил за ним.

— Ну да, завтра. А то когда же? Не сегодня же. Время уже позднее. И потом я сегодня никак не могу. Скажу тебе откровенно — надеюсь, ты меня поймешь, — тороплюсь на свидание.

Солера говорил нарочито простодушно и доверчиво, как бы желая подчеркнуть, что деловая часть разговора окончена и ему больше незачем разыгрывать роль провинившегося и кающегося грешника.

Верди стоял у выходной двери, спиной к Солере и ничего не ответил либреттисту.

Солера испугался. Бог его знает, что он замышляет, этот Верди. Может быть, он боится, что Солера, занятый любовными интригами, не переделает для него либретто?

Солера вздохнул и пригладил пальцами напомаженные волосы.

— Я читал и перечитывал либретто все эти дни, — тихо сказал композитор, — оно требует значительной переработки. Нужно многое изменить.

— Пожалуйста, пожалуйста, — обрадовался Солера, — для этого я и приду к тебе завтра.

— Но что именно и в каких местах — этого я еще точно не знаю. Это я скажу тебе потом. Не совсем все ясно для меня в этом либретто. Но кое в чем я уже совершенно уверен.

— Ну, что ж, тем лучше, тем лучше, — сказал Солера. Ему хотелось поскорее уйти и немного беспокоило то, что Верди стоит у двери.

— В третьем действии, — сказал композитор, — после хора порабощенного народа мне не нужен любовный дуэт Измаила и Фенены.

— Почему, — обиделся Солера, — прелестный дуэт.

— Неуместный дуэт, — сказал Верди, — неуместный и никому не нужный.

Композитор начал сердиться и говорил с раздражением.

— Вместо дуэта мне нужно ввести в действие Захарию. Вот что мне нужно!

— Ну, не знаю, — сказал Солера, — не знаю, хорошо ли это будет. Зачем тебе здесь Захария? Побежденный, закованный в цепи, он бессилен внести что-либо в развитие действия. Он может только повторять то, что до него было сказано хором, — жаловаться на судьбу и оплакивать родину. Это никому не нужно и только остановит действие. Зачем тебе еще одна ария Захарии? А дуэт Измаила и Фенены — момент драматически захватывающий. Фенена узнала, что Абигаиль подписала ей смертный приговор из ревности к Измаилу. Измаил уговаривает Фенену отказаться от любви к нему. Ах, мой друг, ты ничего не понимаешь! Поверь моему опыту — это в высшей степени волнующий момент. Публика будет в восторге, а тебе предоставлена возможность дать волю своей фантазии и написать дуэт эффектнейший и трогательный. Нет, ты в самом деле ничего не понимаешь! Да любой из существующих композиторов озолотил бы меня за такой дуэт.

— Убери его к черту, этот твой дуэт! — закричал Верди. Он подбежал к Солере и стукнул кулаком по столу. — Какое значение имеют все эти выдуманные тобой страсти и интриги в такой момент, когда перед нами вырастает целый народ, объединенный огромным чувством — любовью к родной земле?

Композитор дрожал от волнения. Солера отступил на два шага и смотрел на него с удивлением.

— Ты говоришь, — продолжал композитор, — Захария, побежденный и закованный в цепи, бессилен? Да он в тысячу раз сильнее всех ассирийских владык вместе взятых, и надо, чтобы все чувствовали это. Слышишь? Он — вождь народа, пробуждающегося к новой жизни, и, когда он предсказывает гибель ассирийцев-завоевателей, он должен быть грозным и устрашающим. Возьми Библию, почитай, что там написано! Ты найдешь сильные и выразительные слова о гибели тех, что захватили чужую землю и поработили свободный народ. «Взят будет Вавилон, и земля его станет пустыней, и поселятся там дикие звери и шакалы, и не будет она обитаема во веки веков». Тебе незачем дословно повторять библейский текст. Придумай сам что-нибудь подобное этому. Такое же величественное и уничтожающее.