Александра Бушен - Молодой Верди. Рождение оперы

— Пусть так, — сказал Солера, — все равно тебе везет.

— Ладно, — сказал композитор. — Приходи завтра с утра. Начнем работать.

Солера ушел. Стемнело. Ночь в это время года наступала сразу. В доме было тихо. Верди чувствовал себя усталым. Ему было трудно встать и зажечь лампу. Он сидел с открытыми глазами и смотрел в темноту.

Конечно, Солера мог не знать о том, что он приезжал в Милан в сентябре 1838 года. Конечно, конечно, Солера мог не знать этого. Этот приезд не был таким значительным событием, о котором следовало бы знать Солере. Но для композитора это, несомненно, было событием. Большим и важным событием! Он приехал тогда потому, что партитура «Оберто» была давно закончена, а ему все еще не удалось увидеть оперу поставленной на сцене. Он решил попытаться пристроить оперу в какой-нибудь из театров Милана. Все равно в какой — лишь бы она была поставлена. Он был уверен, что это ему удастся, вернее, он не позволял себе сомневаться в этом. Он жил этой мыслью несколько месяцев. Он задумал ехать тотчас по окончании учебного года и не хотел откладывать поездку ни на один день.

Он решил ехать в первых числах сентября. Его отговаривали. Даже синьор Антонио как-то раз сказал: стоит ли ехать в Милан в такие дни? Вряд ли добьешься чего-нибудь, пока не кончатся коронационные торжества.

В сентябре предстояла коронация Фердинанда I, императора австрийского. В Милане. В соборе. Но композитор не хотел считаться с этим. Он хотел как можно скорее ехать в Милан. Он думал ехать один. Он отказался от мысли ехать с Маргеритой с болью в сердце. Ему хотелось, чтобы жена всегда была с ним. Но денежные средства не позволяли этого. Расходы на их жизнь в Милане были ему не под силу. Он часами ломал голову над разрешением задачи, как взять Гиту с собой в Милан. Но задача оставалась неразрешимой. Средств не хватало. А просить нужную ему сумму в долг он не хотел. Даже у тестя, даже у добрейшего синьора Антонио. Он отгонял от себя этот соблазн. Он не хотел обращаться к синьору Антонио с такой просьбой. Он слишком многим был обязан синьору Антонио.

Но когда умерла дочка, малютка Вирджиния, они с Маргеритой решили не расставаться. Они решили это порознь, каждый для себя, но получилось так, что они заговорили об этом одновременно и заговорили как о деле решенном. И конечно, как и следовало ожидать, им помог синьор Антонио. Помог так, как он один умел это делать. Он дал недостающие им на жизнь в Милане деньги и предоставил в их распоряжение лошадь и коляску, чтобы они могли спокойно доехать до Пиаченцы. Оттуда в Милан шла почтовая карета.

Они приехали в Пиаченцу ночью. Город казался вымершим. Они ехали мимо развалин и пустырей. Посреди улицы росла трава. Ехали долго. Кучер синьора Антонио вез их необыкновенно запутанной дорогой. Он был родом из Брешии и в Пиаченцу попал впервые. Композитор нервничал. Он боялся опоздать к моменту отправки почтовой кареты. Они плутали по узким извилистым улицам. Наконец они выехали на площадь. Перед ними была ратуша и дворец губернатора. Композитор стал бранить кучера: они заехали в часть города, противоположную той, где находилась почтовая станция. Кучер остановил лошадь. Он не знал, в какую сторону ехать.

Ночь была холодной. По небу плыла огромная серебристо-зеленая луна. Свет ее был беспощадно ярким. Площадь была ослепительно белой. Конные статуи герцогов Фарнезе отбрасывали на землю гигантские черные тени. Фонари у губернаторского дворца горели маленькими желтыми точками, точно грошовые свечи у изголовья покойника-великана. По площади ходили часовые. В Пиаченце стоял сильный австрийский гарнизон.

К ним подошел унтер-офицер. Он бегло просмотрел их документы и велел им немедленно убираться:

— На площади стоять не разрешается.

Композитор стал торопить кучера. Он торопил его с раздражением. Было очень поздно, и он боялся, что почтовая карета уйдет в Милан без них. Это было бы непоправимой бедой. За места в карете они уже уплатили.

Ночь была холодной. Маргерита зябко куталась в шаль. При лунном свете лицо ее казалось бескровным. Ей было очень холодно.

Почтовая станция находилась в северной части города, во дворе гостиницы «Золотого льва». Там было очень шумно. Гостиница была переполнена. Все окна были освещены, и дверь в кафе открыта. Почтовая карета стояла под навесом. Ее можно было разглядеть при свете фонаря, который висел на гвозде, вбитом в толстую балку. В полукруге красноватого света внезапно появлялись и так же внезапно исчезали летучие мыши.

Им сказали, что почта в Милан отправится на рассвете. Это их огорчило. Они рассчитывали встретить утро далеко от Пиаченцы. От ужина они отказались. Служанка тотчас сообщила об этом хозяину. Хозяин подошел к ним и предложил им занять комнату, где они смогут немного отдохнуть. Они согласились.

Тогда хозяин сам повел их мимо дверей зала, откуда вырывался громкий говор и смех, и крики, и пение, мимо других дверей, за которыми было тихо, мимо кухни, куда двери были распахнуты настежь и откуда валил пар и чад, ломающимися мальчишескими голосами переругивались поварята, и на плите шипело и брызгало оливковое масло, и на длинном вертеле, обливаясь жиром, румянились перепелки, и с деревянной ложкой в руках, мешая соусы и пробуя салат, расхаживал повар в помятом колпаке и грязном переднике — и дальше, по скрипучей деревянной лестнице, которая лепилась по наружной стене дома и где не хватало нескольких ступенек — «осторожней, синьора, осторожней, маэстро» — во второй этаж вдоль галереи, где была свободная комната.

В комнате стояло четыре расшатанных кровати и старое кресло. Кровати были источены жучками, кресло стояло на трех ножках. Вместо четвертой был подложен кирпич. Композитор сказал, что ни минуты не останется в этой трущобе. Хозяин клялся, что места у него нет, все переполнено — коронация, синьор, коронация… Он лопотал что-то о паломничестве в Милан, о верноподданных его императорского королевского величества, которые желают приобщиться к торжествам, принять, так сказать, живое участие… и уверял, что комната эта — прекрасная комната, что лучшей и желать нельзя.

Маргерита прекратила эту болтовню. Она сказала, что из-за трех-четырех часов спорить не стоит, и конечно она была права. Хозяин ушел.

Они решили не раздеваться. Маргерита сказала, что устроится в кресле. Она уверяла, что ей очень хорошо и она ничуть не устала. Она говорила это с самой милой улыбкой, доставая из дорожного мешка кое-какие нужные вещи. Потом она надела на голову красивый ночной чепчик с кружевными оборками, и лицо ее стало совсем юным, почти детским. А потом она закрыла глаза и сказала: «Я сплю». Милая, милая Маргерита. Но заснуть они не могли. Снизу доносилось пение и крики ликования. Очевидно, «верноподданные паломники» в Милан пировали вовсю. В комнате было сыро. В стенах что-то осыпалось. Под полом копошились мыши.