Сергей Федякин - Мусоргский

«Вообще, кажется, это человек конченый, — черкнет Стасов Балакиреву, — но все-таки постараемся сделать для него что можно, хотя бы для последних только дней, а не для спасения его».

Милий Алексеевич собирался с Тертием Филипповым в Москву. В ответ Стасову пишет: «Возможно, мы, вернувшись, не найдем уже Мусоргского, который, может быть, будет уже в могиле, а потому поскорее сообщите мне, где он окончательно устроен, в Николаевском сухопутном госпитале у Смольного или в клинике Боткина…»

Деловитые письма давних друзей. Они давно уже махнули на Мусорянина рукой. Христианин Балакирев убеждает Стасова, что угрюмая пустая палата — не самое страшное. «Это не беда, мне кажется, ему не бесполезно было бы знать даже о близости к смерти во многих отношениях». Милий беспокоится, что прислуга поддастся на уговоры Мусоргского и будет носить ему вино. Хвалит Леонову: «Должно быть, хорошее у нее сердце, если для нее возможно бескорыстно возиться с таким человеком, как Модест Петрович, и без всякой надежды на его улучшение».

Доброе сердце оказалось и у Мальвины Рафаиловны Кюи. Из летнего пальто Цезаря Антоновича она с прислугой соорудила для Мусорянина халат мягкого серого сукна с малиновой байковой подкладкой.

Поначалу Стасов пытался было хлопотать о другой больнице. Но вот, навестив с Римлянином Модеста Петровича, услышал:

— Мне здесь нравится! Сколько я лазаретов перевидал в Преображенском полку!

К нему возвращалась его юность, его детство, его прошлое. Он пытался что-то рассказывать друзьям. Они слушали. После — жаловались, что Мусорянин сыплет странными историями, что, кажется, он помешан. Доктора находили болезнь печени, ожирение сердца, воспаление спинного мозга. Подозревали и начало падучей.

Но к концу февраля он начал поправляться. Словно вспомнил о своих крестьянских предках, живших по сотне лет. Мусоргский оживал. Похоже, скоро мог бы уже и совсем встать на ноги. Друзей уверял, что никогда не чувствовал себя так хорошо, как нынче. Но за внешним облегчением — та же неумолимая поступь судьбы.

Первого марта император Александр II подпишет указ о привлечении земских и думских представителей к рассмотрению законопроектов. В этот же день он будет взорван народовольцами. Россия срывалась с привычных исторических путей. Страшное будущее империи зашевелилось в этом жутком году. Мусоргский это будущее встречал на больничной койке.

В начале марта его постоянно навещает Репин. Пишет портрет композитора. На столе — кипы газет, друзья то разговаривают, то вычитывают тревожные новости. Мусоргский бодр, он уже думает о будущем. Голубушке Людмиле Ивановне черкнет записочку, где будет уверять, что скоро совсем поправится и приедет ее навестить.

Появится и Филарет. Приедет издалека повидать больного брата. Они душевно поговорят. Кито оставит денег…

Мусоргскому настрого было воспрещено принимать спиртное. Но близился день рождения. Он уговорил сторожа, приплатил ему двадцать пять рублей. Коньяк привычно побежал по телу, разгорячив кровь…

На следующий день его разбил паралич. Но он еще надеялся. 13-го пришел проведать Арсений. Модест Петрович говорил о планах.

Паралич неумолимо распространялся по всему телу. Мусоргский с трудом дышал. Но в конец не верил. Хотя в тот же день А. С. Суворину в газету «Новое время» полетит записка:

«Уважаемый Алексей Сергеевич! Не откажите в обязательности заявить, если еще возможно, в завтрашнем номере „Нового времени“ о безнадежном положении Мод. Петр. Мусоргского. Я только что от него, и сейчас были совершены последние предсмертные формальности. Страшный паралич, поразивший руки и ноги, подходит уже и к легким. Кончины его ждут с часа на час…

Прошу Вас заявить завтра потому, чтоб хоть подготовить публику к печальной утрате. Завтра уведомлю Вас и о последующем.

Преданный Вам Гриднин» [225] РГАЛИ. Ф. 459 (Ф. Д. Гриднин). Оп. 1. Ед. хр. 1075. .

Друзья, вспомнив мороку с родственниками Даргомыжского, которую пережили, готовя «Каменного гостя», решаются уговорить составить дарственную на имя Тертия Филиппова. «За болезнью» композитора бумагу при свидетелях: Стасове, Римском-Корсакове, Гриднине, — подпишет Голенищев-Кутузов.

Весть о безнадежном больном собрала всех. Появлялись и Бородин, и «Милый оркестр», и «Донна Анна-Лаура». Их лица видел ослабший, поседевший Мусорянин. Он был рад поболтать, но иногда начинал говорить что-то совершенно непонятное. Заходили и Направник с певцом Мельниковым, и поэт Яков Полонский с женой. Как всегда, «злая смерть» преподносила сюрпризы. 15-го, в воскресенье, ему стало лучше. Он оживился, в нем опять просыпалась надежда. То просил пересадить его в кресла, было неудобно перед дамами встречать их в постели. То вспоминал разные истории из своей жизни. Начинал мечтать, что поправится и поедет в Крым или Константинополь. На следующий день он, не зная, что уже 9-го ему исполнилось сорок два, ожидал своего дня рождения. Ночь на понедельник прошла спокойно. В пять часов сиделка у его постели вдруг услышала крик:

— Все кончено. Ах, я несчастный!

Мучился он недолго, всего несколько секунд. 16 марта, в тот день, который он всегда связывал со своим появлением на свет, началась посмертная судьба Мусоргского.

В 10 часов Михаил Иванов, музыкальный критик «Нового времени», столкнется у дверей в палату Мусоргского с графом Голенищевым-Кутузовым.

— Вы хотите видеть Мусоргского? Он умер.

В глаза критику бросилась холодная опрятность последнего пристанища композитора. Серые ширмы закрывали полкомнаты, за ними стояли пустые кровати. Взгляд запечатлел шкаф, конторку, два стула, два столика. На них лежали газеты, несколько книг. Название одной осталось в его сознании навсегда: «Гектор Берлиоз. Об инструментовке».

Кровать Мусоргского стояла справа от двери. Он лежал, покрытый большим серым одеялом. Если б не мертвая бледность лица и рук, можно было думать, что композитор заснул.

Год 1881-й — год потрясенной России. Скоро начнется суд над цареубийцами. Начнутся времена, о которых один из проницательнейших поэтов XX века, Георгий Иванов, скажет: «Каждому — от царя и его министров до эсеров, охотившихся за ними с бомбами, — искренне казалось, что они не пилят сук, на котором сидят, а, напротив, предусмотрительно окапывают тысячелетние корни „исторической России“, удобряют каждый на свой лад почву, в которую эти корни вросли».

Семнадцатого марта в церкви Николаевского военного госпиталя будет отслужена первая панихида по усопшему. В тот же день Стасов заедет на Передвижную выставку, передаст портрет покойного кисти Репина. Крамской, увидев Мусоргского, глянувшего с полотна, поражен: «Это что-то совсем новое! Что за письмо, что за лепка! И все это в каких-нибудь четыре сеанса — просто невообразимо!!!»