Сергей Федякин - Мусоргский

«Модест Мусоргский. Русский композитор. Родился в 1839 году»…

День рождения не был главным в его жизни. На свет он появился 9 марта 1839 года. Но когда в последний свой год будет набрасывать автобиографию, рука выведет: «16».

По привычке поставил «один» и «шесть», начертав число, в которое справлял именины? Отмечал их 16 мая, цифры могли запасть в память, примерещиться и как дата рождения, перебежав с мая на март. Или иная, грозная сила нашептала ему это страшное «шестнадцать»? Из жизни Модест Петрович Мусоргский уйдет именно 16 марта. Этот день — всю жизнь — он считал днем своего рождения.

Смерть — это, конечно, и начало бессмертия. Но до чего странно воплотилось это совсем обыденное предчувствие! И будущая кончина, которую он столь неожиданно связал со своим рождением, заставляет вспомнить не только о «вечной жизни».

«Колыбельная», первое произведение из «Песен и плясок смерти». Слова напишет его друг, граф Арсений Аркадьевич Голенищев-Кутузов. Композитор их слегка лишь тронет, усилит чувство тревоги: в первой строке вычеркнет вялое «плакал», впишет мучительное «стонет».

Время из прошлого у Мусоргского переместилось в настоящее: смерть посетила не «когда-то», она пришла сейчас. Но главное здесь не слова, главное — интонация, та музыка «выпевания», в которую слова вписались. Музыка и заставляет их сумеречно мерцать, наполняться тихой жутью.

…Двое старших братьев Мусоргского умрут во младенчестве. Он никогда их не видел, но незримое присутствие невинных душ, столь рано покинувших земной мир, очень ощутимо в судьбе композитора. Когда его родители, Петр Алексеевич и Юлия Ивановна, похоронят одного крошечного «раба Божия Алексея», затем второго — тоже Алексея! — они покинут свое именьице в Полутоне и переберутся в Карево, в дом, где обычно жила дворня. Две ангельские души — слышал ли Модинька Мусоргский о рано умерших братьях? — сделали Карево его родиной. Они подарили ему этот простор, такой узнаваемый и такой необыкновенный.

…Смерть будет частой гостьей в его судьбе. Она будет вычеркивать из жизни родных, близких, друзей. И даже там, где ее дыхание в самой жизни Мусоргского не было ощутимо, оно затейливо проявится в той мифологии, которой настойчиво будет обрастать его биография.

Третий мальчик Петра Алексеевича и Юлии Ивановны родится уже в Кареве. Назвать его именем Алексей — видимо, особенно чтимым в семье, — не решались. Старший брат Мусоргского после крещения получит имя Филарет. И здесь проступает что-то непонятное и своеобразное: Филарета в семье будут звать Евгением.

Причудливая «зыбкость» имени… Она не могла не обрасти домыслами. В начале XX века, когда очевидностью станет: современники проморгали, не поняли, не захотели по-настоящему услышать музыку одного из величайших своих соотечественников, когда захотелось побольше узнать о его жизни, — биографы начнут хвататься за самые малые сведения из жизни композитора, его близких и строить свои суждения на весьма шатких предположениях. И тонкий, умный «философ от музыки» Вячеслав Каратыгин не удержится от замечания: быть может, маленький Филарет тоже готовился «уйти в мир иной» вслед за двумя Алексеями. Его и покрестили второй раз, дав другое имя. Каратыгин слышал об одном крестьянском поверии: второе крещение, второе имя дает другого ангела-хранителя. Смерть, пришедшая за «Филаретом», не найдет его в «Евгении» и пройдет стороной. Родится у «допытчиков прошлого» и схожая ссылка, уже на боярскую традицию: два имени, — одно при рождении, другое при крещении, — помогали отвести порчу, навеянную колдовством.

Простое объяснение, что имя «Филарет» могло быть получено младенцем внезапно, вопреки замыслу родителей, почему они и предпочтут называть его по-домашнему теплым именем Евгений, кажется слишком будничным. Но стоит вспомнить, что Юлия Ивановна была большая охотница до чтения, сама пыталась сочинять стихи. Не навеяно ли это домашнее «Евгений» чтением пушкинского «Онегина»? А может быть, «Евгений» сначала и вовсе было прозвищем и лишь со временем обрело силу второго имени? Ведь было у Филарета и еще одно прозвание — «Кито», «Китушка».

…Зыбкое знание. Вся биография Мусоргского, его близких, его друзей — полна загадок. Как отражение в озерной воде, тронутой дуновением ветерка: изображение угадывается, но точно его рассмотреть нет никакой возможности. Свидетельство, почти подобное поверью, доносит, что и Модест имел второе имя — Николай.

«Что мы знаем о детстве Мусоргского?» — вновь и вновь восклицает честный, растерянный биограф. Сам и отвечает: «Да почти что ничего» [6] Орлова А. А. Труды и дни М. П. Мусоргского: Летопись жизни и творчества. М., 1963. С. 42. . И если перебирать родных и близких, будет все то же. «Почти ничего» — и об отце, и о матери, и о брате. Разве что пристальней вглядеться в само озеро, постоять на его берегах близ сельца Карева. Исподволь эта вода и эта суша запечатлелись в музыке Мусоргского, быть может, с еще большей отчетливостью, нежели история его рода.

…Есть места, рождающие легенды. Каждая часть такого мирка: речка, озерцо, холмики, зубцы дальнего леса, — все обрастает историями, сказаниями, поверьями. Но есть и совсем особые края, где в шевелении трав, качании и шелесте деревьев, в ряби, пробегающей по озерной глади, в которой дрожит небесный свод, — ощутимо присутствие предания неизвестного.

Если об этом уголке земли могли бы сохраниться древние мифы, они запечатлели бы берега Жижицкого озера, «воды многие» (озеро было огромным), жителей, которые ставят дома на сваях, и летописи наводнений — главной беды тех далеких столетий. Но со временем необозримый водоем суживался, берега его подсыхали, и люди, связавшие с ним свою жизнь, стали селиться в обычных домах.

Край озерный — особый край. Мир изменчивый и молчаливый. Небо лежит над землей, смотрится в воду и полнится необыкновенным светом…

Когда перемещаешься с юга России к северу, замечаешь, как меняется сама окраска воздуха. Еще где-нибудь у Курска или Орла рассветы и закаты краснее, даже чуть-чуть ярче, нежели в Москве, Ярославле, Владимире или Ростове Великом. А еще дальше, где-нибудь у Пскова или Архангельска, воздух будто и блёкнет, и становится более прозрачным. В пасмурную погоду здесь часто сквозь сероватую воздушную рябь начинает ощущаться едва уловимое глазом розоватое свечение. И сами места — деревья, травы, вода, человеческие жилища, соборы, крепостные стены — временами начинают казаться чуть призрачными.