Фаина Оржеховская - Воображаемые встречи

Желчный старик, стуча тростью, утверждал, что все «Кольцо» — сплошная дребедень: для детей непонятно, для взрослых примитивно и совсем не смешно. Его собеседник, смуглый господин средних лет, темноглазый, похожий на итальянца, успокаивал старика, напоминая, что «Золото Рейна» только пролог — рано судить обо всем «Кольце». Но старик стучал тростью и яростно повторял:

— Кому это нужно? Кому?.

Смуглый господин успел освободиться от разгневанного посетителя, который накинулся на другую жертву. Заметив улыбку Рауша, «итальянец» также улыбнулся. Они пошли рядом.

Русская группа держалась отдельно. Неподалеку выделялась красивая голова Чайковского. Он внимательно слушал своего попутчика, который, судя по жестам и мимике, выражал свой восторг.

— Это русский музыкант Клиндворт, — сказал «итальянец» Раушу. — Вот он ходит с Чайковским. Его заслуги немаловажны: он переложил для фортепиано все «Кольцо Нибелунга» — все четыре оперы. Огромный труд! Уверен, что Вагнер и не знает об этом. Не дошла очередь. Всеми «приношениями» распоряжается госпожа Козима.

А Вагнера до начала действия было хорошо видно. Он сидел в креслах, справа от Вилли. В бархатном плаще, отороченном мехом, он восседал, застывший как мумия. Госпожа Вагнер была рядом, роскошно одетая, с видом королевы. Конечно, это была только маска. Ведь ясно, что для них это первое представление в Байрейте — мечта многих лет жизни. Как же они могут быть так спокойны, так царственно холодны? Или от славы леденеют сердца? Или Вагнер на склоне лет понял всю тщету успеха и теперь горазда менее счастлив и взволнован, чем в те трудные дни, когда создавал это «Кольцо Нибелунга»?

Второй вечер. Вторая опера «Кольца» — «Валькирия».

Вилли Рауш успел прочитать только половину либретто — о Зигмунде, сыне Вотана, рожденном от смертной.

Этот человек был отважен и горд, как Риенци, не знал покоя, как Летучий Голландец, был обречен на гибель, как Тристан. Благородный, жаждущий справедливости, он задыхался в кругу родичей с их распрями, войнами, жестокостью, вероломством. Он не молился богу Собственности, и за это его возненавидела охранительница Собственности, жена Вотана, богиня Фрика.

Но Вотан тайно от Фрики заботился о сыне. Он предназначил для него непобедимый меч, скованный из золота нибелунгов.

Конечно, он мог бы вручить Зигмунду этот меч где-нибудь на дороге, переодевшись странником. Но в северных жестоких сказаниях все гораздо сложнее. Неузнанный Вотан приходит в чужую хижину, где растет могучий ясень, в присутствии гостей извлекает из ножен блистающий меч, вонзает его в ствол ясеня и со словами: «Лишь тот, кто мечом овладеет, носить его достоин» — удаляется. И, конечно, никто из сильнейших викингов не может вытащить меч.

Опера началась во мраке, среди бушевания грозы. Что-то напоминающее «Лесного царя» Шуберта слышалось в этой музыке погони и настраивало на тревожный лад. Шум и рев все усиливались, слышался собачий лай, и через минуту запыхавшийся, загнанный, обессилевший человек ворвался в незнакомую хижину и упал на землю. И так безжалостна была Фрика, что она направила беглеца по ложному следу: хижина, в которой он искал приюта и защиты, принадлежала его злейшему врагу Хундингу. Само это имя могло внушить отвращение, хотя его обладатель и родился от воинственных предков. Хундинг — это значит сын Пса.

Женщина с бледным строгим лицом и звенящим именем «Зиглинда» поднесла к губам странника освежающее питье. И отныне все последующие чудеса: неожиданный блеск меча среди темной ночи, подвиг ослабевшего от ран Зигмунда (он извлек меч из ствола ясеня), избавление Зиглинды от ненавистного мужа, Хундинга, внезапная любовь Зигмунда к этой женщине и их побег — все казалось Вилли Раушу правдоподобным, жизненным, возможным. Снова очутился он в плену у вагнеровских чудес. Должно быть, властный мотив меча, который гремел, разрастаясь и покрывая все звуки оркестра, держал его в таком оцепенении. Любопытно, как тот злой старик, который негодовал в антракте, — неужели мотив меча не подействовал на него?

— Но что толку в найденном мече, если он будет выбит из рук?

Это сказал смуглый господин, который подошел к Вилли еще в первом антракте и теперь снова очутился рядом с ним.

— Можете звать меня «синьор Личчио». Я немец, родом из Баварии, но моя мать была итальянка…

— Так вот я говорю: что толку в обретенном мече, если он не пригодится Зигмунду?

— Как? Разве он не будет биться с Хундингом?

— Меч Зигмунда расколется на куски. Но и сын Пса получит достойное возмездие — его убьет молния бога.

— Странно, что Вотан обрекает на гибель своего сына, — сказал Вилли.

— Этого требует Фрика. Она охранительница устоев, а Зигмунд — бунтарь.

— И ее влияние так сильно?

— Да, друг мой. Ведь это от древних греков пошло. Вотан — немецкий Зевс, а Фрика — немецкая неумолимая Гера. Помните, как она ненавидела Геракла, как наслала на него двух змей, когда он еще лежал в колыбели?

— Значит, Зигмунд — Геракл?

— Отчасти. Но в основном — это сам Вагнер. Наш композитор умеет сплетать мифы с современностью.

Синьор Личчио кивнул кому-то в толпе и продолжал:

— Судьба у них, во всяком случае, сходная: скитания, ненависть со стороны тех, кто имеет свой дом, у кого богатство и прочное положение. Такие люди ненавидят мечтателей и поэтов.

— Но Вагнер был беден в молодости! А теперь…

— К сожалению, мы не можем проследить за дальнейшей судьбой Зигмунда: он как раз в молодости и гибнет.

— Вы заинтересовали меня аналогией с древними богами, — сказал Вилли. — Если так, то Брунгильда — это Афина?

— Брунгильда — это создание Вагнера.

— Как? Разве ее нет в «Песне о Нибелунгах»?

— Там она совсем другая. Валькирии — воительницы, они не знают жалости. А Брунгильда у Вагнера женственная, добрая. Она восстает даже против воли отца и бога, чтобы даровать Зигмунду победу в предстоящей битве. И заметьте: она поступает так, тронутая чужой человеческой любовью. Зигмунд отвергает Валгаллу и вечное блаженство, оттого что Зиглинде, его любимой, нет туда доступа… И Брунгильда пытается спасти обоих.

— Ну, а дальше?

— Дальше все происходит, как в легенде: уступив Фрике и этим поправ справедливость, Вотан вынужден попрать и отцовскую любовь — он осуждает любимую дочь. Ее постигнет кара: долгий сон, подобный смерти.

Но страшен не сон, а пробуждение. Прочитайте, что написано в программе — она умело составлена.

— «Пробудившись, она будет уже не Валькирией, не божественной девой, а жалкой смертной, которой суждено со временем состариться и потерять красоту. И исчезнуть во прахе, прожив свой короткий век».

Кто-то, замедлив шаги, поклонился синьору Личчио. Он кивнул, но прошел мимо.