Дитер Болен - Ничего кроме правды

Я возвращался из Гамбурга в Гёттинген, и случайно — мама до сих пор уверена, что это чистая случайность — проезжал по гамбургской Галлерштрассе. На бронзовой табличке сверкало, «Музыкальное агентство». Итак, лавочка, куда я всё время вслепую посылал свои демо–кассеты. Откуда они приходили назад. Возможно, что сотрудников агентства я достал, как фурункул на заднице.

Я поднялся по ступенькам в подъезд, нажал на сверкающую бронзой пуговку звонка и, когда швейцар вылез из своей каморки и спросил о цели моего визита, я спросил: «Могу я поговорить с Петером Шмидтом?» То самое имя, которое ставилось под всеми отказами в течение пяти лет.

Швейцар позвонил наверх: «Да, здесь господин Болен, говорит, он тот самый человек, который постоянно заваливал Вас своими демо–кассетами… Что?.. Да… О'кей… Да, я отправлю его к Вам», после чего мне была устроена аудиенция на втором этаже. Этот самый Петер Шмидт оказался коренастым мужчиной с бесконечно длинными волосами и, к моему удивлению, обращался он со мной совсем неплохо: «Проходи, присаживайся», объявил он, пребывая, по–видимому, в отличном настроении. «А чем ты, собственно, здесь занимаешься? Хочешь выпить чего–нибудь?» Мне ужасно импонировал тот факт, что он столь дружелюбен с таким ничтожеством как я. И если я сейчас вежлив с новичками в моей среде, то только потому, что научился этому у Петера Шмидта. Все остальные попирают ногами тех, кто ниже и поклоняются тем, кто стоит выше, я же могу наплевать лишь на начальство. С теми, кто выше или на одной ступени со мной, я могу быть дерзким.

Мы поболтали немного, и я откровенно сказал: «Я завязываю с музицированием. Вернусь домой, буду управлять отцовской фирмой. Но сперва пройду практику в какой–нибудь фирме, наберусь опыта.»

Когда я сказал это, Петер вдруг поднялся с места и вышел из офиса со словами: «Секундочку, я сейчас вернусь…», а я недоумевал — что же он собирается делать? Десять минут спустя он вернулся: выяснилось, что он разговаривал с шефом. «Почему бы тебе не начать свою практику у нас?», спросил он. Я был абсолютно счастлив. А он спрашивал дальше: «Сколько ты должен был получать в месяц на твоей новой работе?» Я ответил: «Пять тысяч» А он: «О'кей, у нас ты будешь получать 3 тысячи. Плюс тысяча аванса в месяц от агентства — на всякий пожарный, а если ты будешь приносить нам больший доход, мы пересмотрим условия.»

Шикарным почерком, так что «Б» в слове «Болен» была размером с мой мизинец, я подписал договор. Тот, кто прочтёт его сегодня, наверняка решит, что подпись принадлежит человеку, умевшему считать лишь до трёх, вот так неловко. Мне удалось точно установить: чем незначительнее человек, тем шикарнее его подпись. Моя тогдашняя монстровая «Б» не стоила бумаги, на которой была нацарапана. Теперь же я подписываю бумаги какими–то каракулями и могу позволить себе купить десяток Ferrari.

В пункте номер четыре немецким языком было написано нечто, похожее на письмо, которое учительница начальных классов пишет родителям ученика:

«Дитер Болен должен стараться во время действия договора снабжать издательство песнями, исполнителями и группами, а также информировать агентство обо всех происшествиях на музыкальном рынке, которые ему станут известны.»

Не хватало ещё дополнения вроде:

«Ну погоди же, если ты этого не сделаешь! Тогда мы разозлимся и на неделю лишим тебя десерта.»

В абсолютной эйфории я вернулся к Эрике в Гёттинген, я знал, что она занималась какой–то витриной в Карштадте, постучал в окно витрины и крикнул: «Эрика, я получил работу в Гамбурге.» Она ужасно перепугалась, ибо, когда декораторы наряжают витрины — это всем известно — эксгибиционисты собираются со всей округи, улюлюкают и на славу веселятся, когда декораторша в испуге оборачивается.

Типично для Эрики было то, что в моей работе её заинтересовал только один аспект: «Ты мне обещал, что если уедешь из Гёттингена, то возьмёшь меня с собой. А сейчас заберёшь ты меня или не заберёшь?»

Я хотел быть лояльным, сам себе казался скалой среди морских волн, на которую можно положиться. А потому мы вместе переехали в крошечную двухсполовинойкомнатную квартиру в трёхэтажном жилом доме в одном из районов Гамбурга. Зелёный, идиллический, просто маленький Ольденбург. В полукомнате я оборудовал себе маленькую студию, Эрика положила под кровать в спальне надувную лодку. Каждый на свой лад. Я спросил её: «Что же должна значить твоя лодка?» А Эрика: «Ну, мы же в Гамбурге. И я боюсь, что вода выйдет из берегов и затопит всё вокруг». Она как–то читала, что в 1962 году прорвало все дамбы.

Стая зебровых зябликов, конечно же, переехала с нами. Эрика повесила клетку в кухне, как раз рядом с плитой. Однажды кто–то включил все конфорки разом, и зверушки пали на дно клетки, как конфетти на песок. Кто бы это ни сделал, без сомнения, он сотворил подлый поступок, однако никто не сможет обвинить в этой подлости меня, ибо ясно одно: как я никогда не вытирал пыль, так никто не видел меня поблизости от плиты.

Однажды в четверг в январе 1979 года я пришёл на своё новое рабочее место на Галлерштрассе в качестве продюсера. На улице господствовала типично гамбургская собачья погода — снег с дождём и температура около нуля. Петер Шмидт указал мне на дверь: «Здесь стоит твой стул, здесь твой стол, давай, начинай!» — были его слова. Если бы он сказал: «Вычисти сортир и смотри, чтоб никакого запаха!» — это было бы похоже на задание. А так я чувствовал себя как на вечеринке, где я никого не знал. В моём офисе стоял второй письменный стол, за ним сидел второй продюсер, которого я втайне окрестил «живой развалиной». Живая Развалина не отрывал телефонной трубки от уха и с важным видом разговаривал с Тони Маршаллом и компанией: «Эй, Тони, старина…!…Ах нет?….Ах да?….Ах правда?…Ну, тогда передай от меня привет своей очаровательной женушке!»

Правда, у меня тоже был телефон, но я абсолютно не знал, кому бы позвонить. Так прошёл вторник, так прошла среда, так прошёл четверг. И, наконец, пятница, 16 часов, когда все секретарши агентства накрыли чехлами свои пишущие машинки и крикнули на прощание: «Приветик, до понедельника!», а я был абсолютно разочарован.

За 4 тысячи марок, как я учил в универе, необходимо принести фирме не менее пятнадцати тысяч марок дохода, таков расчёт прибыли и дохода. Вместо этого я сидел без дела и с утра до вечера пялился на войлочную столешницу, куда я булавками пригвоздил «Топ 50». И при взгляде на «Y. M.C. A.» Village People и Boney M с «Mary's Boy Child» на первом месте мне думалось: Болен, тебе нужно туда! Тебе нужно туда! Тебе нужно туда!

Меня особенно бесило, что, как мне казалось, вокруг меня сидели сплошь битые карты и пустышки. Эта живая развалина, например, даже не умела играть ни на каком инструменте. А я думал: «Что же делает здесь этот слепец? За что же, простите, получает он деньги?»