Дитер Болен - Ничего кроме правды

Наддель становилась постепенно всё больше похожей на неряшливую бабу, она перестала следить за собой. Её волосы, издавна очень чувствительные и требующие постоянного ухода, теперь просто свисали. Впрочем, их состояние было на совести Реци Гомана, пресловутого визажиста, который, наращивая ей волосы, чуть не сжёг корни. И теперь её пряди были безвозвратно испорчены. Но это беспокоило Наддель не сильнее, чем её зубы, которые вследствие курения постепенно принимали карамельный оттенок. «Слушай, Наддель, надо что–то с этим делать» — давил я на неё — «Вот Томас Андерс отбелил себе зубы в Америке. Это круто выглядит!» — «Ну да, раз уж ты так думаешь…» — отвечала она. Но ей самой это и в голову бы не пришло. Ей было наплевать, какие у неё зубы, коричневые, зелёные или в полосочку.

Наши отношения впали в кому. Наддель занималась своими делами, я своими. Она выпивала, я вкалывал. И если бы я время от времени не поглядывал наискось на неё, мы бы до самой смерти жили в параллельных мирах. У двери мог звонить Курьер из UPS Sturm, принёсший важную посылку, а Наддель преспокойно сидела на диване. Звонок не пробуждал у неё никаких рефлексов, хоть бы за дверью стоял сам Папа Римский.

Если я в сердцах спрашивал: «Почему ты не открываешь?», она отвечала только: «Я же знала, что это не для меня». Я в бешенстве орал: «Тогда забери у меня сразу всё вместо того, чтобы сидеть на моей шее!» Она в ответ: «Да какое мне дело до твоих посылок?!» А я ревел: «В конце концов, мы живём здесь вместе! Ты не платишь за своё жильё!»

Мы до того доводили друг друга, что под конец слышалось только: «Тогда проваливай, ты мне больше не нужна!»

А она: «Да, ты мне, может быть, тоже!»

Я поискал утешения в поездках. Когда я возвращался поздней ночью домой, мы ссорились, как два берсерка. Хотя бы раз в месяц что–нибудь да разлеталось вдребезги. Я думаю, во всей вилле не осталось ни одной двери, которую Наддель не выбила бы ногой. Когда я — Эрику это тоже очень злило — пытался во время ссоры испариться, забаррикадироваться в спальне или в туалете, Наддель стояла перед дверью и орала: «Открой!» я орал в ответ: «Нет!», она снова: «Я считаю до трёх!», я в ответ: «Ты же не знаешь таких больших цифр!» А потом раздавалось «бум» и «хрясь» и ножка 42 размера пробивала дверь насквозь.

Честно говоря, такие ссоры мне немного нравились. Мне они казались доказательством того, что мы живём. Так не сделала бы женщина, которой наплевать на тебя, думалось мне. Где эмоции, там и любовь, она ревновала, значит, я что–то значил для неё. Обычно такая флегматичная, Наддель бушевала около получаса, грозя: «Я разнесу всё здесь!», а я поднимался наверх, в спальню, и говорил: «Ах, оставь меня в покое! Я буду спать сегодня в одиночестве, мы поговорим завтра утром!»

Раньше все наши ссоры завершал один и тот же ритуал: не проходило и 10 минут, как Наддель с подушкой в руках стучала в дверь, спрашивала, как маленькая девочка: «Можно, я переночую у тебя?» Я отвечал: «Да, заходи!» После такого примирения секс был особенно хорош.

Но если я теперь говорил: «Оставайся там!», Наддель действительно уходила и не возвращалась. А потом я крался на цыпочках к её комнате, чтобы посмотреть, где она там застряла. А она спокойно лежала в постели и спала. И это в то время как я нервничал, кровь стучала в венах на шее, и я не мог уснуть.

«Дррррррррррррр!!!!!!!!!»

Каждый год под рождество на вилле Розенгартен звонил телефон, на другом конце провода оказывалась моя фирма звукозаписи, которая собиралась принести мне к празднику любви помимо колокольчиков денежки за «Greatest Hits» Modern Talking, просили о воссоединении группы. Ясное дело, никогда ещё в истории музыки ни одной немецкой группе не удавалось выпустить пять мировых хитов подряд, и эта корова была выдоена не до конца. Хотя, наверное, в её вымени больше не было сливок, только несколько стаканов обезжиренного молока. И все эти годы я отвечал: «Нет!»

Так было в 1994, 1995 и 1996, только в 1997 всё получилось по–другому, потому что они для разнообразия позвонили мне на мобильный. Наступил 1998 год.

Я впервые всерьёз стал подумывать о проекте «воссоединение». Blue System начала раздражать меня, я спел к тому времени все баллады, все песни, сыграл всю музыку, и медленно, но верно иссякал. О Томасе я 9 лет ничего не слышал, кроме того, что после распада Modern Talking они с Норой ездили в Чили, Аргентину и Южную Африку, где выступали под нашими именами. Нора была Дитером, а Томас Томасом, они давали концерты перед шестидесятитысячной аудиторией. Но всё катилось к тому, что, в конце концов, им пришлось бы петь в каких–нибудь кафе за 2000 марок и перебиваться с хлеба на квас. Так рассказывали люди. По прошествии стольких лет, наша ссора казалась мне даже почти забавной. Время лечит, и теперь мне ужасно хотелось узнать, что же получилось из Томаса.

Признаюсь, мне было немного страшно, когда я поднял трубку, чтобы позвонить Томасу. Может, он скажет: «Что тебе нужно здесь, бродяга?», а может, просто положит трубку.

Томас поднял трубку: «Да?»

Я сказал: «Эй, Томас!»

Он: «А кто это?»

Я: «Это Дитер Болен.»

Он был удивлён: «Ого, привет!»

Причём его «Ого, привет!» звучало дружелюбно, легко и легкомысленно. Мы немного поболтали, а потом я прервал его на полуслове и сказал: «Послушай, пока мы не заболтались и не ушли от темы, хочу пригласить тебя к себе в Гамбург!»

Он приехал на виллу Розенгартен, причём — я чуть не рассмеялся — это был всё тот же старый Томас: он всё ещё ездил на Ягуаре, и когда садился на диван, то, как и раньше, подтягивал ноги к туловищу, в принципе, таким же образом садилась бы Марайа Керри.

Зато у него не было двух вещей — Норы и длинных волос. Томас без своего супер–пупер скальпа выглядел просто прекрасно. У меня сложилось хорошее мнение, когда я оглядел Томаса. Его тощие бёдра несколько располнели, мне подумалось: «Вот это настоящий Томас!» И вот что странно: расставшись много лет тому назад, мы не могли даже поглядеть друг другу в глаза, столько было между нами ненависти и агрессии. А теперь мы сидели рядом, и всё было легко и непринуждённо.

Мы проголодались, но не мог же я его накормить стряпнёй Наденьки! — мне вовсе не хотелось разрушать нашу дружбу через час после её воскрешения. Вот я и сказал ему: «Давай сходим в «Тысячелетнего», там подают отличный картофель фри». Клёвая лавочка, картошка, гуляш — и всё это за 11 марок.

Во время этого разговора я пришёл к убеждению, что споры на тему — кто прав? Кто виноват? — ни к чему не приведут. Лет десять назад я бы начал наезжать на Томаса: «Эй, скажи, ты с ума сошёл? Почему Нора ломала комедию? Почему нам пришлось отказаться от стольких телешоу, почему то, почему это?» Но за это время я стал старше и хитрее. Наше общение носило деликатный характер, мы за версту обходили щекотливые места, под негласным девизом: никаких стрессов больше!