Всеволод Нестайко - Загадка старого клоуна

— Ну, Степанян! Молоток! — хлопает меня по плечу Игорь Дмитруха. — Поздравляю! — Поздравляем! Поздравляем! — подхватывают все. Я оборачиваюсь и смотрю на Чака. Он улыбается и молча одобрительно мне кивает.

— Друзья мои! — говорю я. — Если представление вам понравилось, то заслуга тут не столько моя, сколько вот этого человека. Я хочу познакомит вас. Это один из интереснейших… И неожиданно Чак перебивает: — Стёпа! Милый! Что ты делаешь? Они же не видят меня. Я же невидимый для них. Меня уже давно нет на свете. Я оглянулся. Все как-то странно смотрели на меня.

— Ох, эти мне писатели! — воскликнул Лёня Монькин. — Всегда жди от них какой-нибудь неожиданности, розыгрыша.

— А ну тебя! — махнула рукой Макаронина.

— Вот выдумщик! — подхватила Тося Рябошапка.

— А он и в школе такой был! Не помните, что ли? — сказал Валера Галушкинский.

Я снова посмотрел на Чака, и только теперь до меня дошло, что он сказал… «Меня уже давно нет на свете».. Друзья что-то говорили, смеялись, но я не слушал. Мне вдруг страшно захотелось назад, в детство. Я напрягся.

Что-то зазвенело струною, будто оборвалось у меня внутри. Снова погас электрический свет в цирке и засветились высокие звезды.

Я еще слышал голоса, но уже оторвался от земли и летел в черную бездну, только не вниз, а вверх…

Наверно, из будущего возвращаться назад тяжелее, чем из прошлого.

Что-то дрожало и гудело у меня в груди. Я словно проснулся после тяжелого сна, наконец, открыл глаза.

… Я сидел на лавочке в парке им. Примакова. Один. Чака не было.

Рядом со мной лежал листик бумаги, придавленный камушком. Это была записка. Я взял её: «Прощай, Стёпа! Ты заснул, и я не хотел тебя будить. А мне уже пора… Спасибо тебе за путешествие! Счастья тебе! И тайн! Обнимаю. Чак» Я медленно брел домой.

Почему он ушел? Почему не разбудил меня? Неужели это последняя наша встреча? Он такой старенький и так плохо себя чувствует… И я даже не знаю, где его искать, не знаю его адреса. Улица Чкалова, а номер дома? Да и имею ли я право его искать?

Он этого не хотел. Он хотел, чтобы оставалась тайна, загадка.

Ну что же! Значит, будет так. Никогда в жизни я до конца не узнаю всё о таинственном Чак: где он жил, кто его родители, дети, внуки, может, даже правнуки. А, может, он жил один и у него никого не было: Бывают же в жизни и такие одинокие дедушки.

Чак! Какая удивительная фамилия! И вдруг я подумал, что она может быть сокращением от «чаровник» или «чаклун». А вообщем, совершенно нормальная Фамилия. Даже писательница есть такая — Чак. Я её книжку видел в библиотеке — «Из биографии слова». Обычная фамилия. А человек такой необычный.

Я вспомнил взрослого Дмитруху с усами. Взрослого бородатого Монькина. Лысого Валеру Галушкинского. Удивительно! Игорь Дмитруха — старший экономист в тресте, которым руководит Монькин. А как он, Дмитруха, издевается сейчас над Монькиным! Интересно, если бы Игорь раньше знал, что Монькин станет такой «цацей» и будет его начальником? Как бы он относился к нему? Да и другие. Если бы они знали своё будущее, как бы они вели себя?

А я?.. Ну, разве я мечтал когда-нибудь быть писателем? Однако… Кто его знает. Может, немножечко мечтал.

Я поднялся на лифте на свой двенадцатый этаж, вышел и… остановился как вкопанный.

У дверей нашей квартиры на чемодане сидел… мой дед Гриша.

— Дедушка! — бросился я к нему.

— Здорово, разбойник! — дед обнял меня. — Я уже думал, что и ночевать под дверью придется. — Вы приехали? — закричал я безумно-радостно.

— Нет. Дома остался. Чемодан мой только приехал, — хмыкнул дед.

— А почему не позвонили, телеграмму не дали? Мы бы встретили!

— Лучше на день раньше, чем на минуту позже. Вот как поговорил с тобой по телефону, и так у меня в пятках зачесалось — кажется, пешком побежал бы в этот Киев. Терпел несколько дней, терпел (баба говорила: «Пусть уж на октябрьские праздники»), а потом не вытерпел, снялся и — вот видишь.

— Ой! Это же так здорово! Это же так здорово, что вы приехали! Это же… — Я даже захлебнулся от радости, и ключ прыгал в моей руке, не попадал в замочную скважину. Наконец…

— Ишь ты! — дед так и застыл на пороге, увидев нашу мебель. — Ну, господа! Мне, (трепаному?), тут и сесть нельзя. Идём на кухню.

— Да вы что! Вы что!.. А спать вместе будем! Как на печи когда-то. Смотрите, какая широченная, смотрите!

— Эге! Красивая мебель! Ничего не скажешь. Обставляется рабочий класс. Можно уже и трудовое крестьянство в гости звать. Не стыдно.

— Ну, рассказывайте, рассказывайте! Как там? Как у вас? Как баба Галя себя чувствует? Как все другие? Ребята как — Вася и Андрейка?

— Да ничего. Ребята привет тебе передавали. Может на зимние каникулы и в гости приедут. Баба Галя просила поцеловать, что я и делаю, — дед неумело чмокнул меня возле уха. — А так всё по-старому. Не очень и времени много прошло, неполных два месяца. Никто не умер. Все живы-здоровы. А ты как? — Да ничего. Нормально.

— Ничего? — дед лукаво прищурил глаз. — Ничего? А зачем ты врешь? Зачем врешь деду? А? По носу же вижу что у тебя что-то на душе.

От моего деда Гриши не спрячешься. Он просвечивает лучше рентгена.

— Да что — на душе? Ничего на душе, — пытался я выкрутиться.

— Ну говори уже, говори. Давай!

Я вздохнул. И начал рассказывать дедушке всё. Совсем всё. От первой моей встречи с Чаком в цирке и до последней встречи сегодня. Про все мои путешествия в прошлое и сегодняшнее путешествие в будущее.

Дед не перебивал меня, слушал очень внимательно, только изредко качал головой, причмокивал, иногда хмурил брови, иногда улыбался… Я рассказывал долго, почти два часа, стараясь ничего не пропустить, рассказать так, чтобы дед как можно лучше представил себе все.

Когда я закончил, дед немного помолчал. Потом закачал головою:

— Мда-а… Интересно!.. Ин-те-рес-но… Выходит, ты чуть ли не через всю историю Киева, бродяга, пространствовал. Мда-а… Феномен человеческого воображения, говоришь? Хм… Кто его знает… Гипноз? Не знаю. Не пробовал. Но и правда, иногда так размечтаешься, так разфантазируешься, на сене лежа вверх лицом, словно кино видишь… Видно, у тебя, Стёпа, фантазия неплохо работает. Может, и вправду писателем когда-нибудь станешь. А что? Главное же для писателя — это воображение, фантазия. Представлять себе так, будто ты это глазами видишь. Ну, правда, еще и работать надо. То что ты представляешь, нужно еще и написать так, чтобы читатель твой представил. А это, брат, наверно, непросто. Так что не думай, что ты уже бога за бороду схватил. — А я и не думаю.

— Вот так-то… Ну, а что то твоего зелья-веселья, смех-травы, то, по-моему, они ни к чему. Если бы я, например, даже и не знал секрет этого зелья, я бы его людям не давал. Честно! Радость должна быть не от зелья, не от травы. Это только коровам от травы радость. Человек же не корова. Человек должен радоваться по-человечески, от человеческих радостей, которые дала жизнь… И еще скажу. Юмор, смех — это дело общественное, коллективно. Вот печалится, тоскует, как правило, человек в одиночку. Это дело сугубо, как бы сказать, личное, индивидуальное. И как это не горько сознавать, но при самом искреннем желании самому родному человеку преисполниться такой же силы печалью, которой печалишься ты сам, почти невозможно. Хотя конечно, помогать друг другу одолевать печаль. ВА вот смеется человек, как правило в обществе. В одиночестве, даже что-то очень веселое услышав или вспомнив, очень долго не посмеешься. В компании — вот это смех!. Вот это — радость! Так вот что я тебе сказу — держись людей. Стёпа! Будь всегда с людьми. Старайся, чтобы они тебя любили. А для этого их любить нужно. Будь достоин человеческого внимания. И не нужна тебе будет никакая смех-трава, никакое зелье-веселье. Вот! И еще скажу — со смехом, Стёпа, надо быть осторожным. Надо собой смейся сколько хочешь, а вот над другими — смотри… Тебе смешно, а кому-то от твоего смеха, может, плакать хочется.