Всеволод Нестайко - Загадка старого клоуна

Здравствуйте! Это я. Степа.

Кто я такой? Ну, для себя я — это я, конечно. Я — раз, два и обчелся. А для других..

Когда утром я умываюсь в ванне и смотрю в зеркало, оттуда на меня поглядывает лопоухий, веснушчатый мальчик 13 лет, с щербатым передним зубом, с карими глазами, курносый и толстогубый, да еще с ямкой на бороде.

Таких лиц будто бы много, но есть в нем что-то такое, чего нет ни у кого.

Как говорит мой дедушка Гриша: «Будто кто взял, когда твое лицо было нарисовано, да и провел рукой, и все смазал — нарушил, как бы сказать, симметрию: одна бровь выше, другая ниже, одна щека толще, другая худее, и рот улыбается как-то на одну сторону веселее. чем на другую».

Раньше я не очень разглядывал какой я. Потому что умывался в сенях над ведром, а зеркала там не было.

Вообще в зеркало я смотрелся, наверно, один раз в три месяца, когда наша сельская парикмахерша Феодосия Макаровна стригла меня машинкой «под ноль». А в другое время моя «фотография» лишь изредка мелькала передо мной то в пруду, то в луже, то в оконном стекле. Мелькала, не задерживая на себе моего внимания.

И только теперь, ежедневно умываясь перед зеркалом, я наконец себя как следует.

Я сказал вам, что у меня улыбчивые глаза? Это правда. У меня веселый характер. Про таких говорят: «Покажи ему палец — и он засмеется».

Но теперь, глядя в зеркало, я замечаю в своих глазах какую-то необычную муть (смущение).

Будто что-то там потухло.

Будто тучка набежала на солнце.

Вы уже, наверно, поняли, что я жил в селе. И что теперь живу в городе.

А какое, люди добрые, настроение может быть у человека, который пять лет проучился в одной школе, в одном классе, где все было родное, знакомое, близкое — и ученики, и учителя, и сами стены, — и вдруг его перебрасывают в другую школу, в другой класс, где всё чужое, незнакомое, далекое — и ученики, и учителя, и сами стены?!

А я так любил свой класс! Никогда бы в жизни не променял его, если бы не любимый мой папочка, и не перешел неожиданно в другой класс.

Минувшим летом приехал к тетке Наталье, соседке нашей, из Киева брат, доктор технических наук, член-корреспондент Академии наук, Иван Михайлович. Врачи, видите, запретили ему ехать на курорт к морю, и он к сестре приехал. Познакомился с отцом, разговаривали-разговаривали, «Реве та стогне» пели, то-сё, и заинтересовался Иван Михайлович моим отцом. А папа мой, между прочим, механик. В колхозной мастерской сельхозтехнику ремонтирует. Ну, и к тому же и вообще все что-то мастерит, все что-то напильником вжикает и сверлом скрежещет.

Смотрел-смотрел Иван Михайлович на папино мастерство, ахал=ахал, руками всплескивал, а потом.

— Ты же настоящий мастер-золотые руки! Да вы же для нашей академической мастерской сокровище бесценное! Да вы же просто не имеете права закапывать свой талант! Вы — уникум! Такие рождаются один на десять миллионов! Каждый талант — это достояние народа, и использовать его нужно только по предназначению. Разбазаривать талант — это преступная бесхозяйственность. Вы просто не имеете права заниматься сельхозтехникой, когда можете служить точной механике..

— Да вы что, честное слово! да прекратите! — пробовал сдержать его папа. — Давайте вот лучше… «Под лу-угом зе-еле-еле…»

Но Иван Михайлович разошелся так, что никакими песнями сбить его уже было невозможно. Честно говоря, у папы моего действительно золотые руки. И через некоторое время после того, как Иван Михайлович уехал, папу вызвал председатель колхоза, и папа просидел с ним всю ночь и пришел утром бледный, взъерошенный и торжественный.

Председателю позвонили из райкома, в райком позвонили из обкома, а в обком из Киева.

Мама плакала, бабушка плакала, дед Гриша ходил по хате и издевательски хмыкал (он никогда не ругался, а только смеялся: когда радовался — весело, когда сердился — насмешливо).

— Счастливую семью носом в лужу! Давай-давай, поезжай. Без него, видите, не обойдутся. Без нашего Гришки вода не святиться, без нашего Васьки праздника не будет. Меняй, меняй ремешок на лыко. Давай!

— Отец! Да не режьте мое сердце! — умоляюще прикладывал руку к груди папа.

— Большое дело — опенки! Ухватил как шилом борща! А Оксану (это мама моя) бросаешь, значит! Будет, значит, в Москве на ВДНХ встречаться раз в год.

— У-у-у! — громко заплакала мама.

— Да вы что, отец? Что вы такое говорите?! — жалобно скривился папа. — Почему бы это я бросал? Заберу! И её, и Степу. А как же.

— А что же она там в Киеве рядом с тобой будет делать? В сферу обслуживания пойдет? Или что? Славу богу, есть с кого пример брать. Сонька Демиденкова вон приехала — и не узнать: артистка, с головы до пят одни лейблы заграничные. Одной помады на губах французской на двадцать рублей намазано. Что же — давай! Догоняй!

— Почему это в обслуживание? На Дарницкий шелковый комбинат или на обувную, или на трикотажную, Розы Люксембург… Куда захочет. По всему Киеву висят объявления о приглашении на работу.

— А свеклу кто убирать будет? Мы с бабкою? Или пионеры? Или студенты приезжие?

— Техника.

— Скоро уже и техникой твоей управлять некому будет, когда все трудовое крестьянство в город убежит. Вон на Кривом Хуторе одни старые бабы остались. И один дед. Целый год только и делают, что из дома в дом ходят на поминки.

— Не нужно о грустном. На вас это не похоже. А развитие цивилизации не остановишь. Будущее за городом, а не за

Кривым Хутором. За техникой, за механизацией, за наукой. И если я могу что-то сделать для этого, что другой не сделает, разве…

Папа вздохнул, и мне стало жалко его — конечно, нелегко ему оставлять родное село, где он родился и прожил всю свою жизнь, этот двор оставлять с аистиным гнездом на сухом дереве, яблоневый садик (каких только сортов там нет), огород, леваду за огородом, речку, вербы над ней, явор, рощу березовую — вся та красота наша, которую глаза вбирают до щемящей сладкой боли, как говорит моя мама.

— Все равно ты перебежчик, — вздохнул дед.

— Не перебежчик папа, не перебежчик! — крикнул я. — И не был им никогда.

— Ты, Степка, как пень, — улыбнулся дед Гриша. — Голова — как казан, а ума не ложки Еще потолкуешь там, в городе, по селу, еще не раз повздыхаешь, а может, и заплачешь. Запомни!

— Да что же, отец, по-вашему, и не рыпаться никуда? Так? Да? — жалобно-жалобно сморщился папа. Я боялся, чтобы он вдруг не заплакал.

— Ну, хватит уже, будет, хватит! — весело засмеялся вдруг дед Гриша. — Это я вас на прочность проверял. А то, известно, тяжело покидать насиженное гнездо, больно отрываться от корней, но крылья орлу не для того даны, чтобы обмахиваться ими в жару или комаров отгонять. Лети, сынок! Покажи миру, на что ты годен. Большому кораблю — большое плавание. И хватит, уже вам, девчата, сырость в хате разводить. Ты еще, Оксана, может его и переплюнешь, Героем Соцтруда станешь. Ты такая бойкая, что… Держись, Дарницкий шелковый комбинат! Держись, Киев!