Всеволод Нестайко - Загадка старого клоуна

Вот так изменилась моя жизнь. Вот так из сельского мальчика я превратился в киевлянина.

Переехали мы, конечно, не сразу. Сначала переехал папа. Дали ему место в общежитии, полгода жил он в общежитии и писал нам письма. Длинные, нежные письма, которые мать вечерами вслух читала мне, бабушке и дедушке. Папа, понятно, скучал по нам, но был увлечен новой работой. В мастерской Института механики Академии наук ему поручили вместе с другими мастерами изготовить уникальный экспериментальный механизм. И папа, должно быть, блестяще проявил свои все способности. Потому, что уже через полгода дали ему отдельную двухкомнатную квартиру.

— А что? Какой человек, такое и «здравствуйте», — пряча за улыбкой гордость, сказал дед Гриша. — Мы еще всем нос утрем.

— Ага! — хмыкнула, улыбаясь, бабушка. — Какой отец, такой и сын — выкрали из бочки сыр.

— А что? А что? — петухом наскакивал дед. — Такого умного отца сын! А что? Я тоже был способным, я…

— Ага! Способный! Лясы точить и фокусы выкидывать. Это ты, ты мне крылья подрезала, к колышку веревкой привязала. Если бы не ты, я уже всю землю обошел, знаменитым путешественником стал.

— Молчи уже! Тур мне Хейердал нашелся! Путешествуй на огород и нарви огурцов для салата. Пржевальский.

Когда-то в далекой юности дед Гриша мечтал отправится из села в захватывающее путешествие по индийским джунглям. Да неожиданно влюбился в бабу Галю, стройную чернобровую тогда красавицу, и…

Дед Гриша был невысокого роста, невзрачный, но такой острый на язык, такой острослов, первый на селе шутник и балагур., что самые красивые и стройные парни увядали рядом с ним, как скошенная трава. И еще были у деда Гриши глаза такие голубые, ясные и чистые, как майское небо. Они и сейчас такие, цветут на дедовом лице, как васильки неувядающие. И не устояла баба Галя. Канули путешествия на веки вечные… Я очень люблю своего деда.

У всех деды серьезные, солидные. Дед Терентий. Дед максим. Дед Роман Иосифович. А мой дед несолидный, несерьезный, прям как мальчишка. Дед Гриша. Как в детстве Гришей звали, так всю жизнь до самой старости и остался. Никто его, кажется, в жизни по отчеству Григорием Григорьевичем не называл никто. Гриша да Гриша. И он сам, наверно, удивился бы и обиделся даже, если бы кто-то его Григорием Григорьевичем назвал. Потому что Гриша у людей звучало не обидно, а нежно.

Все в селе очень любят моего деда. Каждый праздник, каждую свадьбу, проводы в армию, каждые крестины (То есть «праздник новорожденных», как учит секретарь нашего сельсовета) не обходятся без деда Гриши. Он всегда главный заводила, говорун, произноситель разных смешных тостов. А уж смеха от его шуток.

Правда, баба Галя иногда не выдерживает и дергает деда за полу:

— Да сядь уже, ирод, помолчи немного, дай людям слово сказать, никто из-за тебя рта раскрыть не может. На вот закуси хоть, а то только бульк и бульк… — и пирожком дедов рот заткнет. Но пройдет минута-другая, прожует дед пирожок и снова за свое. Может дед Гриша над кем-то посмеется, но всё больше над собой смеется, разные юмористические истории про себя выдумывает, лишь бы смешно было.

То о том, как бегал с волком наперегонки.

То о том, как зимой ненароком под лед провалился, проплыл под ним и в полынью, где наш тогдашний завклубом рыбу ловил, голову высунул и сказал: «Здравствуйте, Александр Степанович!» Тот так и оцепенел, и потерял сознание.

Что только не рассказывал про себя дед Гриша!

И хотя баба Галя всегда бурчала при этом: «Вот старый клоун! Опять начал сочинять, ну!» — но глаза у неё смеялись, искрились радостью и не могли они скрыть нежности.

Характером я пошел в деда.

Папа у меня серьезный, рассудительный. А я шалопут.

Весь в деда! — будто с осуждением говорит бабушка Галя, но глаза у неё при этом тоже улыбаются.

Не дрейфь, — подмигивает мне дед Гриша. — Такой, брат, характер, как у нас с тобой, не подряд, а через поколение появляются. Иначе не было бы порядка.

Но, если только порядок соблюдать, то было бы очень нудно жить. Веселее всего бывает только тогда, когда нет порядка.

В каждом классе есть баламут, который нарушает порядок, который крутится на уроках, будто ему иголки в штаны насыпали, подскакивает, подает учительнице реплики, строит рожи и вообще выкаблучивается, как только может. Лишь бы только смеялись. Лишь бы развеселить окружающих.

В нашем классе таким баламутом был я.

И вот…

Мы прибыли в Киев утром. Мы ехали из-за Днепра, мимо Березняков, мимо Выдубицкого монастыря.

И после Дарницкого переплетения реек, после белых многооконных березняковских новостроек вдруг выступила нам навстречу величественная серебристая фигура Родины-матери (знаменитый киевский мемориал) и золотисто засеяли на крутых кучеряво-зеленых обрывах купола-луковки Печорской лавры. А за ними тонули в утренней дымке и гостиница «Киев», и Владимирская горка, и здание ЦК комсомола, и игрушечно хрупкая Андреевская церковь…

Что-то будто толкнуло меня в грудь — я впервые почувствовал, что я в Киеве.

Папа встречал нас с цветами на перроне, возбужденно-суетливый и какой-то непривычный. Что в нем уже было неуловимо городское, чего не было ни у мамы, ни у деда, который приехал вместе с с нами помогать обустраиваться, ни, конечно, у меня.

Я это сразу почувствовал.

Квартира была пустая и гулкая. В одной комнате у стен стояли три одинаковых алюминиевых раскладушки и мигал бельмоватым глазом телевизор. В другой ничего не стояло, только в углу были навалены в беспорядке разные ящики, мешки, свертки — наши вещи, три дня назад привезенные колхозной машиной.

Лишь кухня была обставлена. Новенький стол, табуретки, шкафы и холодильник сияли, как в магазине.

— Вот! Молодец, сынок! — похлопал дед Гриша папу по плечу, зайдя на кухню. — Сразу видно хозяйственного человека. Знаешь, с чего начинать нужно. Чтобы было где сесть и борща съесть.

Я сразу же выскочил на балкон. Во всей квартире больше всего мне понравились ванна и балкон. Балкон был большой, длинный, с двумя дверями — одна из комнаты, другая из кухни — хоть в футбол на нем играй.

Наш дом стоял на бульваре Дружбы народов возле Печерского моста, квартира на двенадцатом этаже, и с балкона видно был о далеко-далеко, аж за Днепр, за белые новые массивы, за покрытые синим маревом заводы, за синие лесные дали…

Казалось, если еще чуть-чуть подняться на цыпочках, вытянуть шею, подпрыгнуть — и увидишь за горизонтом родное село. И мальчишек-одноклассников увидишь, и дружков своих Васю и Андрейку, и учительницу Марию Степановну, и завуча Владимира Свиридовича, и рыжую Гафийку [1] Гафийка — Агафья. Остапчук из седьмого класса…