Надежда Кожевникова - Елена Прекрасная

Разлив чай в чашки, придвинув машинально сахарницу к нему ближе и недовольная этим своим заботливым движением, села напротив.

– Научилась заваривать! – одобрительно произнес.

– Я думаю, ты пришел не мои хозяйские навыки проверять. Разговор, как понимаю, у нас серьезный.

– Да, – он сказал. – Собственно, что говорить… Раз у вас с Оксаной не получилось, пусть попробует у меня пожить. И все, собственно.

Поразительно! Она готовилась к этому разговору, чуть ли не наизусть выучила, что собиралась ему сказать, а он все свел к одной фразе: «и все, собственно»?

Не получилось – у матери с дочерью! Как просто, как ясно. Да где его способность, черт возьми, в души проникать, тонко чувствовать ситуацию, мастерски находить детали?!

Она рассердилась. Строго, пристально взглянула на него. Глаза в глаза. И будто впервые. Будто пропал гипноз, парализующий прежде ее волю. Почему раньше в его присутствии она так спешила всегда распластаться? Взывала к чувствительности его, не смея подняться ни разу с ним вровень? Превосходство его так ее угнетало? Но ведь он не во всем ее превосходил. И не столько она им восхищалась, сколько ореолу поддалась. Зависимость от посторонних мнений – тут-то и клюешь на дешевку.

Потому так поверхностно, непрочно и сложилась ее с Николаем судьба. Вне родительского дома, чужих привычек, чужих правил чувство ее не сумело себя осуществить. Она увязла – по молодости, по слабости характера?

Теперь она подумала: наверно, да. Спокойно подумала, без сожаления. Пожалуй, хоть в этом превосходство ее возраста над юностью обнаруживало себя. Наступила пора, когда уже не рвешься к счастью, оголтело, бездумно, а сосредоточенно стремишься понять: отчего счастья нет?

Она уже не сердилась. Выжидательно, с любопытством разглядывала его. Поредевшие волосы. Глубокие складки у крыльев носа. Изношенность, одряблость всего лица.

– Ты полагаешь, что справишься? – спросила.

– А что? Оксана взрослый человек. И умница. – Несвойственная ему совершенно застенчивость расщепила обычную ровность его тона.

– Я так рад… – он не договорил, нахмурился, обеспокоенный, что сказал лишнее.

– Посмотрим, – она была ошеломлена.

Этот чугунно-литой, зачерствелый, на одном только деле своем сосредоточенный человек оказался обезоружен отцовским чувством – внезапным. Оксана, значит, то с ним сделала, что никому прежде не удавалось?

А может, отцовство подготовлялось в нем и чем-то иным? Вдруг вспомнились Варькины слова о молодой злости, о том, что с годами она во что-то более крупное должна перерастать.

Это касалось таланта? Или жизнь вовлекала тут и талант, разминая в своих сильных, жестких пальцах сердца упрямцев, себялюбцев, честолюбцев, приучая и подчиняя их постепенно всех себе. Своим законам. Своим правилам. Даруя, правда, в том разнообразие, что каждый узнавал о них только самостоятельно, только сам.

Возникшая пауза, казалось, их больше сблизила, чем возможное согласие в разговоре. Но подобный путь был бы неоправданно легким.

– Словом, думаю, ты не должна быть против, – сказал Николай. Очнувшись, Елена кивнула:

– А у меня она будет бывать?

– Уж это, извини, ее дело. – Встал, прошелся. – Налаживайте! Я, по крайней мере, не стану мешать. Хочу только, чтобы ей хорошо было.

Она кивнула снова:

– Передай ей… – начала.

– Передам, – он ее оборвал, – что ты не возражаешь. Ей, знаешь, тоже совсем непросто, ты уж сообрази.

И, давая понять, что разговор закончен, улыбнулся. Какая у него была улыбка! Она, как и прежде, и старила, и молодила его. Морщинки разбегались от глаз, рот в узкую щель сжимался, и все же каким обаятельным он в эти мгновенья бывал. Талант – ну да Бог с ним! – но он так умел улыбаться…