Татьяна Мудрая - Полынная Звезда

Не девочка камуро. Не ученица гетеры. Но будущая владычица, которая во мне видит последнюю ступеньку к трону.

Медленно я подхожу – и склоняюсь к её ногам. Прячу в складки одежд разгоряченное стыдом лицо, впивая ночной запах тубероз с белыми и розоватыми, как бы восковыми лепестками. Это её собственный аромат.

Больше ничего не надо, однако руки бережно поднимают меня с колен и усаживают рядом на подушки. Расстёгивают пряжку пояса и роняют его вниз. Распахивают зашнурованный ворот и через голову совлекают с плеч тунику, на мгновение – нет, навсегда – меня ослепляя. Развязывают на поясе витой шнур, на котором держится последний рубеж моей обороны.

Царица тоже склоняется ко мне, чтобы освободить меня от последних одежд, затем гибко выпрямляется.

Распахивает занавес скинии и допускает меня в святая святых и тайное тайных.

Дарение Весны.

Ножки Харуко смыкаются у меня на спине, как змеи Мелюзины. Лоно узко, будто флейта для тысячи мелодий. Мой потаённый член в нём то раскаляется в пламени, то делается ледяным – так происходит закалка клинка. Когда она поникает, истомлённая страстью, у меня на плече, это движение заставляет скользкие атласные подушки под нами соскользнуть вниз вместе с нами обоими, и там всё начинается сызнова.

Я не посмел вжимать её в пол, как принято у грубых саксов, и поворачивать к себе спиной, будто церемонную римскую матрону. Если суждено мне быть подножием для восхождения, то я им буду. Если суждено раскачать лодку на бурных водах – я это уже сделал.

Я – твой заслон от грубой земной тверди, которая впивается в меня тысячью крохотных щепок. Ты покрывало для моей исстрадавшейся, измождённой плоти.

Нарочно ли всё было так обставлено?

Часы следовали за часами, бледное золото дня – за серым серебром ночи, неделя за неделей, год за годом…

Когда мы очнулись и кое-как помогли друг другу облачиться, Маннами, став колени на низкую скамеечку, уже заканчивала выкладывать узор из драгоценной гальки. В центре сада возник обширный многоцветный круг, похожий на вычурное блюдо со множеством каёмок, в него был вписан квадрат, в середине квадрата раскрывалась как бы водяная лилия.

– Мандала, – объяснила женщина. – Знак высшей гармонии мира. Мы трое только что закончили узор.

И не дав нам хорошенько на него полюбоваться, взяла небольшие грабельки и стёрла, перемешав с песком.

Я огорчённо ахнул.

– Так и полагается, – Харуко сжала мой локоть. – Это дань прошлому, а новое время само создаст свой узор.

Это было справедливо. Ибо отныне и в саду обеих тайю, и в пустыне Мансура, и даже под зеленеющим дерном остальных дворов проявился сложнейший рисунок из сплетённых и перекрещивающихся радуг, который постоянно менялся. Лишь у себя самого я такого не замечал.

Отныне я был тем, кто защищает, но, как мне объяснили, не возлюбленным. Нарушение пути, говорила Маннами, и Харуко с ней соглашалась. Искажение орнамента.

А мандала росла и прорастала уже сама собой, захватывая новые пространства.

Говорил я, что между бамбуковой изгородью и моей сухой кладкой оставался незаполненный прогал?

Так вот, однажды внутри него родился удивительный, ассимметричный рисунок. Сияющая живым янтарём башня на фоне глубокой синевы.

Я показал это Ромэйн – наверное, по причине сродства изобразительных стилей.

– Церковь в Овере, – пробормотала она. – Только приделы не так широки, а центральная часть взлетает кверху как стрела. И посмотрите, здешний калейдоскоп самую малость переливается в своей трубке. Камушки меняют положение и грозятся прорасти в трехмерность.

Она имела в виду – стать не мозаикой, а макетом здания в натуральную величину.

Или даже самим зданием.

Оно приподнималось, вписывая восьмигранник фундамента в условный квадрат изгороди, круг освящённого пространства – в восьмигранник, прямоугольник расставленных рядами сидений – в цилиндр башни, смыкающейся в навершии узким шатром. И, как и следовало ожидать, вскоре там появился жилец. Скуластый, коротко стриженный, с мрачноватым выражением лица. Куртка и штаны невнятного оттенка – то ли синего, то ли серого, – башмаки в глине. Из-под меховой шапки выглядывала грязно-белая повязка.

И это был христианский священник, потому что из открытого ворота время от времени вываливался большой крест на цепочке. Во всяком случае, у нас с Ромэйн возникло такое представление.

Мы поздоровались.

– Рад видеть вас в наших местах, – произнёс я. – Моё имя Моргаут, а это дама Ромэйн. Прочие объявятся ближе к полудню.

– А здесь есть полдень? – спросил он внезапно. – День и ночь, то, что отличает день от ночи? Простите, не с того начал. Блэз Паскалиус.

Имя моего учителя было Белазиус: практически одно и то же с ним. Это внушило мне внезапное уважение к нему.

– Мы различаем сутки, – ответил я. – Один свет не равен другому, и они чередуются. Надеюсь, вы привыкнете, потому что больше ничего не остаётся.

– И к людям тоже? – спросил он. – Кое-кого я успел мельком рассмотреть.

– К ним тоже. Заранее предупреждаю – все мы разные, и наши понятия о морали и нравственности могут не совпадать с вашими.

Странный патер ухмыльнулся.

– Мир стремится жить нравственной жизнью, когда следует искать жизни Божественной. Она лучше. Ведь если тебе удастся присвоить хоть частичку её, это будет выше, чем все добродетельные деяния, совершённые людьми и ангелами.

– В мои времена жрецы Иисуса говорили не так, – ответил я. Ромэйн же с удовлетворением рассмеялась:

– Вот ложка, которая нужна для помешивания здешней крутой похлёбки.

И оказалась права.

Блэз по виду ни во что не вмешивался. С благодарностью принимал ухаживания домовитой Валентины – пуговицу пришить, носки заштопать, приволочь на занимаемую им территорию горячий чугун с картошкой. (Этот плод земли нравился ему больше всех прочих варений и разносолов, хотя, по-моему, в лесу он находил, на что поохотиться.) Затевал учёные споры с Мансуром, неторопливо распивая чай из пиалы и одновременно похлопывая по руке Эугена. Добродушно забавлялся тем, что его вид вызывает у утончённых куртизанок лёгкую оторопь. Радушно встречал Бонами, когда тот прибегал знакомиться и невзначай полить ограду. Я разумею – мою и японок: вокруг храма и Блэза ничего такого не зародилось, что означало, по-моему, либо открытость всем веяниям, либо беспризорность. Впрочем, на подступах к убежищу вскорости вылезла узкая куртина удивительных растений: на толстых стволах, посреди грубошёрстных листьев, раскрылись гигантские цветы, похожие на тарелку: сердцевина, плотно набитая семенами, окаймлялась лепестками насыщенно жёлтого цвета. Как я понял, именно об них больше всего сожалела Валентина, именуя подсолнечниками или подсолнухами.