Семен Юшкевич - Ита Гайне

– Сколько вы берете в месяц? – спросила Гитель, – Покажите мне другого.

– Вот это другое дело. Нужно говорить живые слова, а не задавать глупых вопросов. Сейчас покажу вам.

Она встала и пошла в конец комнаты к задней стенке. Там она распахнула кусок красной материи, спускавшейся с потолка до пола и скрывавшей кровать, и из темноты явственно вдруг раздалось чавканье. Когда Ита и Гитель ближе присмотрелись, то увидели в кровати «что-то» неподвижное, державшее в руке тряпку, которую оно, по-видимому, и жевало.

– Это ребенок? – спросила Ита. – Отчего же вы его держите в темноте? Ведь он ослепнуть может. Что это он ест?

– Меня не нужно учить, где держат ребенка. Где держу, там ему и хорошо. Поверьте, он бы не молчал. Кормлю же его солдатским хлебом. Я всех детей так вырастила. Беру мякоть этого хлеба, обсыпаю его толченым сахаром, связываю тряпкой и обливаю теплой водой. Ребенок всегда имеет, что поесть, и целый день ведет себя, как голубь. Поверьте, если солдаты здоровеют от этого хлеба, то детям он в тысячу раз полезнее.

– Ну, а молоко? – вмешалась Гитель.

– Даю понемногу и молока, – подхватила Мирель, – но уверяю вас, даю против совести, из глупого предрассудка. Что такое молоко, скажите мне? Я вам отвечу. Молоко – это белая вода. Люди глупы, и я глупа. Хотите белую воду, – пожалуйста – вот белая вода. Но все-таки знаю, что солдатский хлеб – спасение для детей. Смотрите, как она сосет: ведь у нее в губах ужасная сила. Она из вашей кожи кровь высосет, а вы не высосете. Хотите ее посмотреть?

Она живо вытащила его, пригладила, оправила, и перед обеими женщинами предстал форменный уродец, заморышек, в котором едва было семь-восемь фунтов веса. Девочка походила лицом на угрюмую, печальную старушечку, а общий вид ее напоминал карикатуру из линий; ручки – две очень длинных линии, и тело – линия посредине. Веки ее, скованные засохшим гноем, не раскрывались, и видно было, как она ворочает глазными яблоками, обеспокоенная светом дня.

– Нравится она вам? – спросила Мирель. – Правда, хорошенькая, хотя и худенькая. Вот глаза ее меня беспокоят. На днях пойду с ней к одной женщине, которая хорошо глаза лечит. Девочке и мать не нужна. Ей всего шесть месяцев, а ведет себя, как взрослая. Я ее очень люблю. Подождите, я ей раскрою глаза, и вы увидите, какая она хорошенькая.

Она быстро вытерла тряпочкой глаза у девочки и, смочив языком веки, ловко пролезла им вовнутрь и раскрыла.

– Красива, правда? – произнесла Мирель, обращаясь к Гитель. – А теперь протанцуй немножко, пусть гости увидят какая ты веселенькая.

Она подбросила ее, но бедный заморышек, согнувшись вдвое, припал к ее плечу и застонал.

– Хочет спать, – объяснила Мирель, – бедная, как она меня любит. Не буду мучить тебя, нет, нет.

Положив ребенка и сунув ему тряпку, она вернулась, говоря:

– И меня еще спрашивают, почему ребенок умирает, да, осмеливаются спрашивать, хотя за мои заботы и любовь платят всего шесть рублей в месяц. Разве я не ангел после этого?

Гитель уже готова была согласиться, как вошли две кормилицы, с которыми они утром встретились. Те удивились, что нашли их здесь, и разговор временно перешел на другие темы. Мирель, почуяв спрос, сейчас же переменила фронт и договорилась до того, что решительно, без уступок, запросила восемь рублей в месяц.

– Зимою, – философствовала она на замечание Гитель, – другие разговоры. Шесть рублей беру летом. Но зимою даже у родной дочери не взяла бы меньше восьми рублей. Разве вы хотите, чтобы мой муж, который с таким трудом зарабатывает, делился с вашими детьми своими грошами? Нужно ведь быть зверем, чтобы этого желать.

Торг стал, наконец, определеннее. Посторонние темы были оставлены, и перешли прямо к войне; боролись из-за каждой копейки, вычисляли стоимость всего, что должно быть истреблено ребенком за месяц, но Мирель держалась на своем. Спор разгорался: конкурентки препирались между собой чуть не до брани, и после получасовой борьбы, со своими и с Мирель, Гитель торжествовала победу, предложив наивысшую сумму, то есть семь рублей. Ита же не торговалась и не вмешивалась, испуганная и устрашенная тем, что видела, тем, что предвидела, тайно мечтая найти хотя бы подобие чего-нибудь, что могло бы ее удовлетворить.

Когда они, наконец, ушли оттуда, Гитель с сияющим видом сказала Ите:

– Вы не знаете, как я счастлива. Это драгоценнейшая женщина. Если бы хотя половина из них были, как Мирель, то мы могли бы совершенно спокойно отдавать своих детей.

– Не знаю, что нашли хорошего, – возразила очень холодно Ита, – через три-четыре месяца ваш мальчик умрет у нее.

– Может быть, через шесть, – подхватила Гитель, – откуда вы знаете? Но хоть шесть месяцев я буду матерью, и за это спасибо. Я ведь еще не совсем озверела, как вам кажется. Вы думаете, что мне так уж неприятно быть матерью? Вы думаете, что я недостаточно счастлива, когда имею заботы о своем ребенке? Ошибаетесь, Ита. Ведь я отчасти и кормлю чужого ребенка, чтобы заработать для своего. Я расцветаю, когда приношу ему подарочки, сахар, платьица, все, что успеваю взять у моей хозяйки. Думаете, что мне не в радость тогда жизнь? Я, конечно, знаю, что Мирель не все ему дает, но что-нибудь дает все-таки, а платьице я наверно на моем мальчике увижу. И есть у меня для чего жить несколько месяцев. Больше бы я и сама не хотела, – не могу ведь я, – куда мне еще детей иметь на плечах? А у другой бы он и два-три месяца не выжил. Я очень счастлива теперь, Ита.

– Не может быть, – серьезно сказала Ита, – чтобы я сделалась такой же, как вы.

– Я не сержусь на вас. Ита, вы ведь не хотите меня обидеть, Но и я не виновата, уверяю вас. В этой каторжной жизни еще чем не станешь. Только упади раз. Что вы скажете человеку, который не может работать, потому что ему отрезали руку? А у меня ведь и руки, и ноги отрезаны, чтобы воспитать ребенка. Вам это еще не понятно, потому что вы начинаете только. Но и вы такой же станете. Если плотнику из дерева нужно сделать стол, то выйдет стол, а не шкаф. Вспомните мое слово. Здесь выкрутиться нельзя.

Они опять, теперь уже для Иты, вошли в какой-то двор, потом в другой, и подряд в нескольких домах находили двери запертыми на замок, и из этих пустынных комнат вырывались ужасающие вопли одного или двоих детей, оставленных на произвол судьбы хозяйками, ушедшими по своим делам, и вопли эти неслись, как бы в пустыне, не трогая и не занимая ничьего внимания. Если же они находили двери открытыми, то входили в комнаты, где дети находились под призором собаки или кошки, которые лизали их струпья и раны, а сами дети, уставши кричать и хрипеть, пачкались в отбросах своих и лизали свои руки, вонючие и грязные. Когда же они находили человека при них, то картина нисколько не менялась и казалась еще ужаснее в присутствии надсмотрщиц.