Андрей Белый - Возврат

А приват-доцент Ценх, стоявший среди химических испарений в коричневой куртке и с полотенцем на плечах, ничего не понимал.

Всю ночь Хандриков не спал. Шагал по комнате. Знал, на что шел. Шагал, дожидаясь рассвета.

Знал, что его вчерашняя перчатка не была простым несогласием. За этим пряталось нечто большее.

Знал – Ценх не простит ему. Всю жизнь будет проливать на него свои потоки ярости.

Бросая перчатку, делал вызов судьбе. Знал, что от этого произойдет перетасовка в космических силах. Собирался сделать визит доктору Орлову – врагу Ценха.

Знал, на что шел. Золотые звезды глядели к нему в окна. Ночь была безлунна. Горизонт гляделся чернотой. Неизвестно, что там было – небо или тучи.

Вдруг на горизонте обнаружилось сине-черное небо над тучами, окаймленными серебристой каемкой. Восходил запоздавший месяц, наполнял просветы туч серебром.

Обнаружились трубы домов черными выступами, и там, где прежде был только мрак, открылась перспектива крыш.

Он знал, что это не было спроста и что с этой ночи будет обнаруживаться такая же перспектива в самом страшном.

Прежде оно было неизвестно, и туда вливались многие известности, как ручьи в море, а теперь оно само должно проясниться, вызывая к жизни многие неизведанные ужасы и восхищения.

А уж луна вознеслась над тучами и сияла на небе. Кверху и книзу от луны тянулся воздушно-золотистый перст.

Он вышел на улицу.

Ночь пахнула сыростью. Снега таяли струями. Неслись вдоль тротуаров, срываясь в черные дыры – городские бездны. Сквозь туман раздавался голос песен одинокой Вечности: «Я иду за мраком градовым, за тяжелым испытанием».

Теплый, весенний ветер шевелил телеграфными проводами. Хандриков думал: «Что-то начинается».

Когда он возвращался домой, его путь пересекал громыхавший извозчик.

Он вез высокого старика с длинной бородой и немного сутулого. Увидев Хандрикова, старик снял перед ним широкополую шляпу и крикнул, проезжая: «Ждите орла, Хандриков…»

Бродил до рассвета. Золотое небо вспыхнуло красным жаром. Ряды домов, точно серые утесы, убегали вдаль.

Вдали улица пересекалась другой улицей; отрезок второй был виден из первой. Туда обратил свои взоры. Увидел нечто, встревожившее его.

Это была цепь непрерывных звеньев, как бы толстосерых бочонков, соединенных друг с другом. Места соединений сгибались, и вся цепь, грохоча, тащилась вдоль улицы.

Не видал конца и начала цепи, а только ряд соединенных, грохочущих бочонков, извивающийся между двумя рядами домов.

Потом бочонки стали сужаться и окончились гадким, черно-серым завитком, который быстро пропал, увлекаемый туловищем.

Хандриков понял, что это ползла змея, выписанная Ценхом для устрашения его.

Ужаснулся, шепча: «Вот оно… началось… И не вернуться к спокойствию».

А на оранжевый горизонт выскочило толстое, красное солнце и беззвучно захохотало, играя светом.

Дома он стал укладывать чемоданы, а в стекла его окон било солнечное золото – пробивало. И сидел на корточках перед чемоданом, просиявший в потоке золота.

К вечеру он успокоился. Ценх еще только собирал против него тучу бреда. Еще ничего не начиналось. Еще ужас сгущался.

Он мог отдохнуть и собраться с силами.

Пил свой вечерний чай не без тревоги за будущее.

Наверху музыкант играл на трубе: «Выхожу один я на дорогу», а Хандриков думал, чтобы заглушить тревогу: «Бывало, сиживали мы с женою, а наверху играли все то же.

«Софья Чижиковна меня ругала. Где-то она теперь? Теперь меня никто не ругает, но мне грустно и страшно».

Против его окон черные окна пустой квартиры все так же излучали златозарный отсвет.

Некрасивое, дорогое лицо ее было увито венчальной фатой, и она была в цветах.

Он поправлял свой белый галстук. Жал ее руку и говорил: «Ведь смерть была только сном. Ведь мы неразлучны»,

А кругом были радостные лица знакомых кавалеров и дам.

Священник вывел их из церкви. Белая церковка стояла на мысе, озаренная тонким серпом полумесяца.

Кругом неслись отрывки расплывчатых тучек. Белесоватые и дымно-пепельные, они низко пролетали в священную страну.

Пролетая под месяцем, зажигались. Подвенечная фата развертывалась над миром. Была голубая ясность и серебряный блеск маленьких куполов.

Они сидели на паперти. Луна отбрасывала их черные тени, а снежная пена разбивалась у ног.

Хандриков открыл глаза. Самовар заглох. Наверху перестали трубить. Хандриков подумал: «Недавно защитил свою диссертацию. Теперь надо защитить самого себя».

Поглядел в окно. Ночь была туманна. Черные окна пустой квартиры все-таки же излучали златозарный отсвет.

Позвонили. Хандриков вздрогнул. Это Ценх.

Отворяли. Кто-то разделся. Сморкался. Снимал калоши.

Скрипнула дверь.

Обернулся.

В комнате стояло странное существо. Это был мужчина среднего росту в сером пиджаке и таких же брюках.

Из крахмального воротника торчала большая, пернатая голова.

Хандриков заметил, как отчетливо врезался воротничок в белые перья с черными крапинками, а вместо Рук из-под манишек были высунуты цепкие, орлиные лапы.

Озаренный лампой, незнакомец протянул к Хандрикову эти лапы, закинул пернатую голову и потряс комнату резким клекотом.

Вся кровь бросилась в лицо Хандрикову… Закричал, смеясь и плача: «Орел, милый… Пришел… Опять пришел»,

Орел сел в кресло. Вынул из портсигара папиросу и закурил, закинув ногу на ногу. Видимо, отдыхал от далекого пути, а Хандриков все шагал по комнате и тихо шептал: «Орел пришел. Опять пришел».

Вот орел заговорил: «Пора тебе в санаторию доктора Орлова. Ты поедешь до станции Орловка.

«Чемоданы я потом привезу.

«Ценх придет, а тебя уж не будет». Они надели пальто и калоши. Взяли зонты: погода менялась.

Подали поезд. Орел захлопнул за Хандриковым дверцу купэ. Разговаривали между собой сквозь окна вагона.

Человек, проходивший под поездом, ударял по колесам, поливая их маслом. Раздавался звук молоточечка… «Тен-терен…»

Стоя на площадке, орел прощался с Хандриковым, говоря: «Моя роль кончена. Ты покатишь теперь сквозь Вечность в Орловку, в санаторию для душевно-больных».

Хандриков сердечно жал протянутую орлиную лапу, и ему стало грустно, что он так быстро расстается с орлом.