Александр Бестужев-Марлинский - Лейтенант Белозор

Так шутили между собой полунагие матросы и между тем зябли без всяких шуток. Белозор, который желал теперь быть за тридевять морей от земли, которая за несколько часов казалась ему обетованного, напрасно завертывался в мокрую шинель свою, – холод оледенял его члены.

– Вставай, ребята! – сказал он наконец. – Пойдем искать ночлега; авось набредем на добрых людей, что нас не выдадут, а утром, коли стихнет буря, захватим рыбачью лодку и опять в море!

Так передавал он подчиненным надежду, которой не имел сам.

– Только не расходитесь, – примолвил он, пускаясь вперед по плотине, – да не говорите громко по-русски, чтоб не наделать тревоги!

– Меня не узнают, – уверительно сказал Юрка, – я таки маракую толковать на их лад.

– Где же ты выучился говорить по-голландски? – спросил Белозор, очень довольный, что будет иметь переводчика.

– Ходил за рекрутами в Казанскую губернию, Виктор Ильич, так промеж них наметался по-татарски.

– И ты воображаешь, что тебя голландцы поймут, когда ты станешь болтать им по-татарски?

– Как не понять, ваше благородие, – ведь все одна нехристь, – отвечал очень важно Юрка.

Сколь ни печально было положение Белозора, по он не мог удержаться от смеха. Запретив, однако ж, своему доморощенному ориенталисту выказывать свою ученость, он, как новый Эней [26], вел маленькую дружину куда глава глядят. Долгая узкая дорога, насыпанная валом по низменному берегу, вела все прямо, но куда – рассмотреть было невозможно. С обеих сторон то просвечивали болота, то чернелись ямы турфа, подле коих возникали пирамиды его, изрезанного в кирпичи. Шумный ветер препятствовал слышать какой-нибудь голос.

Прошедши таким образом версты две внутрь земли, наши путники обрадованы были журчанием воды, как будто прорывающейся сквозь затвор мельницы, и скоро достигли до уединенного каменного строения, примыкающего к шлюзу огромного болота. Колесо не действовало, и вода, пущенная в русло, шумела там сильнее. На дорогу не было окон, но по болоту змеилась полоса света, вероятно из обращенного на него окна… Русские остановились в раздумье: идти ли, не идти ль им в средину.

– Ну что, ежели там французы! – сказал Белозор.

– Хоть бы целая рота чертей, ваше благородие, – возразил урядник, – все-таки лучше, нежели умирать с холоду.

– Я так голоден, что готов съесть жернова, – прибавил другой.

– А я так устал, что засну между шестернями, – присовокупил третий.

– Плен краше смерти, Виктор Ильич, – возгласили они вместе, – ведь французы нас не съедят!

– Не в том дело, друзья мои. Надо бы так умудриться, чтобы за один ночлег не заплатить свободою; надо биться до самого нельзя, чтоб избегнуть плена; мельница далеко от другого жилья, а мы волей и неволей заставим хозяина скрыть нас, а утро вечера мудренее. Вооружитесь-ка чем попадется да войдем потихоньку!

Выдернув рычаг из ворота на подъеме шлюза, Белозор ощупью отыскал дверь; против всякого чаяния, она была отперта настежь. Вступая в широкие сени, которые служили вместе и мучным амбаром, насилу доискались они между мешками входа в комнаты. С трепетанием сердца повернул Белозор ручку и очутился в теплой и светлой поварне, в этой приемной палате голландцев. В огромном очаге, у которого стенки выложены были изразцами, а чело из красной меди, весело пылал огонь и близ него на вертеле разогревался кормный гусь. Светлые кастрюли дымились на чугунной плите. Кругом на полках из лакированного бука низалась, как жар сверкающая, посуда.

Осанистые кувшины и жеманные кофейники со вздернутым носиком, подбоченясь, красовались в углу на горке. Цветные склянки вытягивали утиные шейки свои друг перед другом; высокие бокалы, как журавли, стояли на одной ноге, и несколько старовечных чайников с длинными носами точно рассказывали что-то друг другу на ухо. Во всем виден был домовитый порядок, пленительная чистота и какое-то приветливое гостеприимство. Самые блюда будто сверкали радушною улыбкою.

К удивлению, однако же, они не видели никого в этом приюте, словно духи приготовили ужин для голодных странников, которые с каким-то благоговением разглядывали все безделицы и поглядывали на яствы. Только у дверей на гладком кирпичном полу, свернувшись, лежала собака, но она не лаяла, не шевелилась.

– Экая благодатная землица, – сказал один матрос, – и собаке-то ночью службы нет!

– Она, брат, неспроста не лает, – робко молвил другой, указывая на зажженное ромом блюдо плумпудинга, – здесь все заколдовано.

– От часу не легче, – вскричал урядник, отворив двери в соседнюю комнату и увидев на постели женщину со связанными руками и платком во рту.

– Что бы это значило?

– Видно, говорлива была, – сказал другой. – Ведь хитрый же народ эти голландцы: умудрились пеленать баб, когда им нечего делать. Да этакую заведенцию и нам бы перенять не худо, а то как они разболтаются, хоть святых вон понеси!

– Да вот и мужчина! – вскричал третий, запнувшись за чье-то туловище. В самом деле, толстый мельник, что можно было угадать по напудренному его платью, закрыв от страха глаза, лежал связанный на полу… Шум в следующей комнате прервал их рассуждение о странных обычаях в Голландии. Казалось, кто-то говорил повелительно, другие голоса, напротив, жалобно упрашивали. Дверь была заперта.

– Отворите! – вскричал Белозор по-французски, внемля стуку и крику за дверью. – Отворите! – повторил он, потрясая задвижками. – Или я выломлю двери.

– Quel drole de corps s'avise d'y faire Fimportant? Кто смеет там важничать? – отвечали ему многие голоса на том же языке.

– Отворите и узнаете!

– Va te faire pendre (убирайся на виселицу), – было ответом, – nous sommes ici de par l'empereur Napoleon (мы здесь по приказу Наполеона).

– Если б вы были здесь по приказу самого сатаны, и тогда отворите, или я раскрою не только дверь, но и черепы ваши!

Громкий смех, перемешанный с выразительными клятвами французских солдат, вывел его из терпения; удар ноги высадил двери с петель; они, треща, упали в средину; неожиданное зрелище представилось глазам его.

Четверо французских мародеров, полупьяные, полуоборванные, заняты были грабежом; один, держа свой тесак над головой старика, сидящего в креслах, шарил у него в карманах; другой грозил карабином на прелестную девушку, которая на коленях умоляла о пощаде отца; третий осушал бутылку с накрытого для ужина Стола, прибирая в карманы ложки, между тем как четвертый ломал штыком замок железом окованного сундука, который противился его усилиям.

– Ilalte la, coquins! [27]– произнес Белозор, и вышибленный из рук француза карабин грянулся на пол; вместе с этим он дал такого пинка другому, который грозил старику, что тот полетел в угол. Два камня засвистели еще, и один из них угодил прямо в бок ломающему сундук; он заохал и выронил штык из рук своих.