Ричард Олдингтон - Повержена в прах

– Это примерно одно и то же, – сказал я. – Наркотики убивают чуть помедленнее, только и всего.

– Борис – скотина, – проговорила она. – Он дурак и пропойца.

Я безотчетно чувствовал, что не в Борисе дело. Ей давно уже пора было привыкнуть к тому, что все ее красавцы рано или поздно превращались в скотов – ее почему-то всегда влекло именно к таким мужчинам.

– До сих пор ты без особого труда преодолевала подобные трудности, Констанс, – сказал я как можно мягче.

Страшно побледнев, она гневно повернулась ко мне.

– Я их ни в грош не ставила! И всех водила за нос – кроме одного.

– Кого же это?

– Ты его не знаешь. Он убит на войне.

Я снова почувствовал, что это ложь. Возможно, я был несправедлив к ней, но я даже представить себе не мог, чтобы Констанс носила по ком-то траур в своем сердце.

– Дорогая моя, всех нас поубивали на войне. А после перемирия мы восстали из мертвых и вознеслись на небеса. Плюнь на все, – произнес я с беззаботным видом.

– Он был вроде тебя, – сказала она вдруг. – И тоже некрасивый.

Эти слова меня поразили – они звучали искренне. Однако я верил, что мы с Констанс слишком хорошие друзья, чтобы она стала меня соблазнять. Зачем ей меня губить? Я был так удивлен, что не мог вымолвить ни слова.

Она встала, подошла к камину, оперлась о мраморную доску локтями, переплела пальцы, положила на них подбородок и принялась в трагическом раздумье созерцать в зеркале свое отражение. Эта ее привычка была мне знакома. Я видел в зеркале ее бледное лицо и огромные глава, – она глядела на себя с мрачным удовлетворением. Казалось, она разыгрывала сама перед собой сцену из пьесы Пинеро, [2]и это меня раздражало. Может быть, она ждала, что я стану успокаивать ее, клясться ей в любви? Я умышленно повернулся к ней спиной и налил себе вина.

– Почему ты ничего не скажешь? – бросила она через плечо, все еще не снимая локтей с камина.

– Потому что мне нечего сказать, – сердито ответил я. – Ты меня извини, но я просто тебя не понимаю.

Она вновь трагически полюбовалась собой в зеркале, потом отвернулась.

– Жизнь – это ад, Боб. Я не спала три ночи и с ужасом думаю о том, что мне предстоит еще одна. А знаешь, Репе вчера покончил с собой.

– Не может быть! – воскликнул я пораженный. – Неужели это правда?

– Сегодня утром я получила от него письмо, восхитительное письмо, похожее на стихи Рембо, в котором он написал, что собирается это сделать. А к концу дня пришла телеграмма от Соланж, – она извещает о его смерти. Я должна была предвидеть, что он замышляет это, на душе у меня так тяжко и грустно! Тебе не кажется, что этим он хотел указать мне выход из положения?

Этот неожиданный приступ ложной чувствительности удивил меня. Ведь если бы она в самом деле была привязана к Рене, то легко могла бы доказать это. Зачем, например, она тешила его тщеславие и жадность французского буржуа, вскружив ему голову и втянув его в свою сумасбродную, полную скитаний жизнь, а когда появился Борис, безжалостно оттолкнула от себя, не пощадив ни его тщеславия, ни жадности. Обо всем этом я не сказал ни слова, но раздражение, переполнявшее меня, все же прорвалось наружу, и я не удержался от грубости.

– Вот что, Констанс, я не очень-то сочувствую этим эротическим самоубийствам, особенно когда к ним примешивается бездарное подражание Рембо. Все это слишком далеко от настоящей жизни, чтобы волновать меня. Если такие люди накладывают на себя руки, как знать, быть может, это лучший выход и для некоторых других. Но Рене, во всяком случае, был никудышным человеком.

– Ты прав, – задумчиво произнесла она. – А все-таки он был небесным созданием. Если бы я только знала, что он так страдает!

Я едва удержался, чтобы не уколоть ее: «А должна бы знать, раз все это вышло из-за тебя». Но вместо этого я зачем-то начал читать ей наставления.

– Ты должна взять себя в руки, Констанс Так дальше не может продолжаться. Ведь это позор на весь мир. Не могу сказать, что я очень жалею Рене, – он был всего-навсего жалкий альфонс» Но он умер, тут уж ничего не поделаешь. А ты, я вижу, порвала с Борисом. Почему бы тебе не уехать куда-нибудь? Поезжай в Пекин или в Нью-Йорк. Все эти разговоры о наркотиках и самоубийстве одна только мерз…

Она засмеялась, и я осекся. Что поделаешь! Я говорил с ней, как с другом, а она взяла и рассмеялась, как леди. И в самом деле, у нее был вид оскорбленной леди.

Вдруг она заговорила самым дружелюбным тоном:

– Пойдем-ка лучше да выпьем, пока не закрылись бары, а потом где-нибудь потанцуем. Сегодня мне не заснуть, и ты должен меня развлечь. Ты ведь знаешь, как я ненавижу одиночество.

Еще бы не знать! Это была одна из роковых черт ее характера. Я подозревал, что весь трагизм ее самолюбования и разговоров о самоубийстве, наркотиках и тому подобном сводился к страху перед тем, что ей придется провести вечер в одиночестве. Я уже открыл было рот, чтобы ответить ей, как вдруг раздался резкий и долгий звонок. Открыв дверь, я к величайшему своему удивлению увидел изрядно пьяного Бориса.

– Хелло! – приветствовал он меня. – Констанс тут? Кажется, я немного опоздал.

– Откуда вы взяли, что она здесь? – осторожно спросил я, опасаясь, что, если они встретятся, будет скандал.

– Она сказала, что, вероятно, зайдет сюда. Разве ее еще нет? Она ведь всегда так пунктуальна.

От этого можно было с ума сойти – ведь я уже не сомневался, что с Борисом все кончено. Я почувствовал, что еще немного и я не выдержу.

– Она здесь, – сказал я. – Заходите и, ради бога, уведите ее. Все вы мне до смерти надоели.

Гармоничные характеры редко встречаются в природе. Французская комедия XVII века – это условность, противоречащая всей мемуарной литературе того времени; вот почему мы, становясь старше, предпочитаем Мольеру Сен-Симона. Условность этикета несравненно строже в трактирах, нежели в салонах, где носят вечерние туалеты. Однако даже на солнечной стороне великого водораздела вечерних туалетов есть множество условностей поведения и еще больше условностей манер, – ведь то и другое необходимо, если учесть, что на свете бездна идиотов. Возможно, одна из причин, по которой Констанс казалась такой сумасбродной, крылась в том, что, надевая вечернее платье, она обычно не думала о соответствующих манерах, кроме разве тех редких случаев, когда роль светской дамы входила в ее планы. Однако я не могу отделаться от мысли, что она злоупотребляла условностями богемы – сумасбродством и непоследовательностью. Тем, кому недостает здравого смысла, опасно воспринимать литературу и искусство слишком всерьез. Лотреамон [3]и Достоевский, Джойс и Брынкуш, [4]«Дада» [5]и джаз – какую адскую смесь готовила она из них! И какое после этой смеси бывало мучительное похмелье! Несомненно, что для представителей высших классов образование просто гибельно. Образование, полученное Констанс, не соответствовало ее месту в жизни. Скромные гвардейцы и воспитанники Итонского колледжа, с которыми ей приходилось общаться, уже не удовлетворяли ее, и она, спотыкаясь на каждом шагу, начала карабкаться к свету.