Михаил Кириллов - Моя академия. Ленинград, ВМА им. С.М.Кирова, 1950-1956 гг.

Раннее послевоенное время было насыщено переменами. Развернулась борьба идей в различных сферах жизни, в том числе в медицине и биологии. В 1948 году прошла памятная сессия ВАСХНИЛ АН СССР, на которой были подвергнуты разгрому виднейшие представители советской генетики довоенного времени (Н.И.Вавилов) и их последователи. Их обвиняли в бесполезности их деятельности для народного хозяйства, находившегося в трудном положении, в космополитизме, в буржуазном перерождении и т. п. Предавались анафеме даже их книги.

Это коснулось и ВМА. Наветы шли от академика Лысенко и его учеников, поддерживаемых ЦК партии. В результате по идеологическим мотивам были отлучены от активной деятельности видные ученые, в частности уже упоминавшийся нами начальник кафедры гистологии Н.Г.Хлопин. (Мы знали, что он ходит на работу уже лишенный права педагогической и научной деятельности). Слушатели, инстинктивно понимали, что этот человек страдает, при появлении его почтительно замолкали, как если бы нам было за что-то стыдно. Служители и преподаватели кафедры говорили о нем как о совершенно бескорыстном и преданном делу ученом.

Эта волна обрушилась и на физиологическую школу. Насаждение кортико-висцеральной теории смело существовавшую академическую школу физиологов, в недрах которой шло творческое развитие идей И.П.Павлова. Видные ученые были вынуждены оставить свои лаборатории и кафедры, их не выслушивали, с ними не считались. Среди них были Орбели, Лебединский, Гинецинский и другие.

Нам приказывали работать в фондах библиотеки и вымарывать тушью фамилии неугодных ученых в учебниках и монографиях. Так ученых казнили, хорошо хоть не сжигали их книги. Это мы сейчас так думаем, а тогда мы полагали, что распоряжение Политотдела было правильным.

В ту пору мы, слушатели Академии, многого не понимали в происходящем, как не понимали, почему, например, такое большое значение в прессе и на радио придавалось тогда работе И.В.Сталина «Марксизм и языкознание», книге, несомненно, написанной им самим, но не имевшей большого политического значения. Думаю, что об этом ажиотаже, устроенном идеологическим аппаратом партии, не знал и сам тов. Сталин.

Тогда особенно упорно отстаивалось все отечественное в науке. Возможно, эта борьба с «западничеством» была упрощением и извращением правильного тезиса о значении победы советского народа над фашизмом, его роли в освобождении Европы, о превосходстве социалистической системы, тезиса, который сам по себе ни в каком подтверждении не нуждался.

Ученые страдали, полезные направления в науке отбрасывались на десятки лет. На смену этим ученым приходила посредственность, не лишенная хватки и практической результативности, но так ничем и не прославившая науку.

Но не все мирились с этим положением. Известный физиолог, уволенный из АМН, Гинецинский вынужден был устроиться в какой-то экспедиции на Белом море и там, экспериментируя на рыбах и медузах, увлеченно исследовал механизмы нарушений водно-солевого обмена. Впоследствии он издал великолепную монографию по этому вопросу.

И всё же мелкие людишки, случайные карьеры были редкостью. Их вытесняла традиция служения делу.

В начале 50-х годов по Ленинграду прокатилась волна преследований среди партийных работников и руководителей учреждений и предприятий: началось так называемое «ленинградское дело», якобы связанное с заговором ленинградского руководства против центрального советского правительства. Именно так было истолковано стремление к большей самостоятельности Ленинграда в структуре государственной власти, хотя это и соответствовало действительному росту значения северной столицы.

Люди тогда не очень понимали смысл происходящего. К тому же все осуществлялось секретно. Полетели головы, были расстреляны виднейшие коммунисты, руководившие обороной блокадного города, в том числе тов. Кузнецов и Попков. Сотни были посажены или уволены. Помню, один из слушателей был исключен из Академии только за то, что отказался развестись со своей женой, отец которой был объявлен «врагом народа».

Это сейчас я все понимаю. А тогда все происходило как будто где-то и нас практически не касалось.

На смену нашему первому начальнику курса пришел другой – полковник Дробышевский, человек интеллигентный, тоже фронтовик.

А обычная жизнь шла. Как-то один из сокурсников попросил меня встретиться с его девушкой, студенткой Университета, и попытаться уговорить ее отказаться от чрезмерной привязанности к нему. Просьба была, согласитесь, очень деликатная. Почему он попросил об этом именно меня, я не знал, мы не были близкими друзьями. Но надо было выручать парня.

Я пришел к указанному месту их свидания. Это был садик возле домика Петра на Петровской набережной. Посетителей там было мало, и я быстро нашел эту девушку. Она, конечно, удивилась, что вместо ее возлюбленного пришел другой младший лейтенант медицинской службы. Познакомились, и я объяснил, почему С. не смог придти. Когда она успокоилась, я сказал ей, что у него сейчас трудный период – и в учебе, и в семье. И в отношении их дружбы у него немало сомнений, поэтому он просит о некоторой передышке: ему нужно подумать о многом для их же пользы. Говорил я спокойно, выслушивал ее, успокаивал, когда она начинала плакать. Сказал, что С. не очень надежный человек и что она, возможно, заслуживает лучшего. Мне стало как-то обидно за нее, она была такая славная, что даже начинала нравиться мне. Она была студенткой 2-го курса географического факультета Университета. У нас нашлись даже общие знакомые. Постепенно она успокоилась, и, пообщавшись, около часа, мы уже расстались друзьями. На следующий день я обо всем рассказал С., сделав вывод о том, что он вряд ли достоин ее, упомянув и о своей симпатии к ней. Позже они помирились и спустя какое-то время поженились. Я случайно встретил их вместе у метро «Владимирская» спустя 15 лет. Оба они жили и работали на Камчатке и были счастливы.

На кафедре анатомии прямо в большом коридоре были выставлены экспонаты из коллекции Н.И.Пирогова, представлявшие собой заспиртованные тела младенцев, имевшие те или иные пороки развития мозга или внутренних органов. Хотя прошли уже более 100 лет, эти материалы хорошо сохранились. Демонстрировали нам и атлас Пирогова, содержащий изображения срезов тканей и органов человеческого тела, выполненные им лично с учетом всех правил топографии. В свое время это было новаторством в анатомии. Целый класс был занят шкафами, в которых хранились черепа раненых с той или иной черепно-мозговой травмой, полученной в боевых условиях (Крымская и Балканские войны).

Много сил требовало освоение латинского языка, но это было нужно, по-крайней мере, при изучении анатомии. Посещали занятия и по французскому языку. Преподаватели были отличные (Щёголев, Сидорова). Особенно нам удавалось утреннее приветствие («Лё камарад профессор! Лё групп нюмеро труа э презант о компле!»). Произнося его, я поражаю собеседников знанием французского и спустя 50 лет!