Антоний Погорельский - Чёрная курица, или Подземные жители (сборник)

Эта шуточная галиматья Перовского (а в таком духе было написано еще семь куплетов) была им поднесена самому А. А. Прокоповичу-Антонскому, тогдашнему ректору Московского университета и председателю общества любителей словесности. Или еще эпизод, зафиксированный все тем же Вяземским. Однажды, выдав себя за великого мастера масонской ложи, Перовский уверил сослуживца в том, что он самолично может принять его в масоны. «Тут, – рассказывает Вяземский, – выдумывал он разные смешные испытания, через которые новообращенный покорно и охотно проходил. Наконец заставил он его расписаться в том, что он бобра не убил ».

Такое поведение молодого человека на первый взгляд плохо согласуется с карьерой преуспевающего чиновника, побочного сына вельможи, министра просвещения при Александре I графа Алексея Кирилловича Разумовского. Но это только на первый взгляд. На самом деле подобный образ жизни связан, пусть и косвенно, с глубинами общественного сознания человека 10–20-х годов XIX века. Сошлемся лишь на пример И. А. Крылова. Уже при жизни биография великого баснописца обросла легендами. То он, желая испробовать прелесть «золотого века», наряжался Адамом и, обросший, «дикий», представал в таком виде перед своим сановным покровителем. То мог явиться к государыне по ее просьбе и «вдруг» обнаружить, что из порванного сапога торчат пальцы… Оборотной стороной такого чудачества было явное желание как бы выйти за рамки социального стереотипа поведения, нарушить незыблемую норму общественного этикета. По сути, тут многое восходило к национально-культурной маске древнерусского шута, юродивого, который как бы выпадал из системы существующих общественных связей, а потому мог подчас сказать царю то, на что не отважился бы и самый приближенный вельможа.

При всей консервативности убеждений Перовского отголоски не этого ли образа мыслей проглядывают в некоторых фактах его духовной биографии? Вот Перовский демонстративно в 1822 году, после смерти Разумовского, отказывается от богатого завещания, стремясь, по словам брата, доказать, что они (т. е. он и брат) – «выше расчетов и интересов» и что «перед Богом нет разницы между детьми законными и незаконными…». В 1829 году сенатор Горголи пожалуется ему, уже действительному статскому советнику и попечителю Харьковского учебного округа, – профессор Харьковского университета Брандейс, видите ли, осмелился во время торжественного акта произнести речь не в мундире, а во фраке! И Перовский вновь дерзко подчеркнет условность границы между «законным» и «незаконным»: «…Неимение университетского мундира… я считаю обстоятельством столь маловажным, что если бы 30 августа мне случилось быть в Харькове, то я нимало бы не усумнился позволить г. Брандейсу читать сочиненную им речь во фраке».

Литературные герои Погорельского, под стать их автору, в некоторых случаях поступают «выше расчетов и интересов», отказываются от себя «обычного», «нормального» – и именно в этот-то миг они и обретают свое подлинное «я». Маша из «Лафертовской Маковницы» (1825) – послушная дочь своей матери. Лишь один раз осмелилась она «согрешить», ослушаться: не согласилась выйти замуж за назначенного ей первого жениха – богатого титулярного советника Мурлыкина, неожиданно выбросила в колодец так долго хранимый ею дьявольский ключ… Именно в эту минуту непокорная, «неправильная» Маша, оказывается, и совершает первый правильный поступок и, как следствие, соединяется с любимым Улияном.

Уже современники писателя отмечали заметную связь фантастических образов «Лафертовской Маковницы» с «нереальной реальностью» или, точнее, с двоемирием знаменитого немецкого романтика Э. Т. А. Гофмана. Однако у Погорельского вторжение фантастики в действительность, в отличие от Гофмана, отнюдь не является чем-то гибельным, фатальным, тем, что герои изменить не в состоянии.

Человек в мире Погорельского находится не по ту сторону добра и зла. Именно от его нравственного выбора и зависит, что в конечном счете восторжествует. Поэтому кульминацию своих повестей Погорельский весьма отчетливо строит как ситуацию выбора – она-то и решает исход конфликта. Так, Маша делает выбор между двумя женихами – Мурлыкиным и Улияном. Алеша тоже делает свой выбор, отвечая на вопрос короля о том, что бы он хотел пожелать себе в награду… Нет нужды здесь подробно объяснять, что именно выбрал в сходной ситуации каждый из этих героев. Читатель, прочитавший повести, и сам без труда это сделает. Стоит лишь отметить, что Погорельский намеренно заостряет вопрос о личной ответственности человека за все происходящее в этом прекрасном, но таком хрупком и непрочном мире, предвосхищая пафос этических исканий героев Ф. М. Достоевского.

Таким образом, Погорельский дал впервые глубоко национальный по своей сути и форме вариант фантастической повести.

Уже говорилось, в частности, о влиянии фантастических повестей немецкого романтика Гофмана на «Лафертовскую Маковницу». Сюжетные параллели можно найти и в «Черной курице». Так, сцена охоты на крыс в повести напоминает образы знаменитой сказки Гофмана «Щелкунчик и Мышиный король». Еще больше сходства у «Черной курицы» со сказкой-новеллой другого известного немецкого романтика Л. Тика «Эльфы». В ней тоже рассказывается о жизни ребенка – девочки Марии в сказочной стране эльфов и о гибельных последствиях, которые повлекло возвращение героини в ее обычный мир. Мария сразу повзрослела на семь лет, «земной блеск казался ей мрачен, присутствие людей ничтожно».

Но как же по-разному объясняют немецкий и русский романтики причины и смысл постигшей детей трагедии! Для Л. Тика ребенок олицетворяет как бы первооснову жизни: своей непосредственностью детское сознание быстрее и лучше проникает в сущность природы, чем разум родителей, отягощенный несовершенством и вещной материальностью их взрослого мира. Для немецких романтиков столкновение ребенка с жестокой реальностью не страшно до тех пор, пока он – ребенок. Алеша же Погорельского изначально вовсе не идеальный «сын гармонии», а обычный мальчик с точно обрисованными особенностями детской психики. Детство само по себе, с точки зрения Погорельского, вовсе не является «охранной грамотой» от дурных и необдуманных поступков. Если немецкие романтики особенно ценили в ребенке простоту и непосредственность его натуры, то Погорельский дает понять, что именно эти качества Алеши и привели к разрушению сказочной идиллии. Сначала любопытство мальчика, который не мог утерпеть, чтоб не попросить у кошки лапку, чуть не погубило Чернушку. Затем Алеша, по-детски не обдумав своего поступка, высказал королю подземной страны опрометчивое пожелание. И наконец, опять-таки не понимая, что делает, раскрыл в классе тайну подземного царства… Погорельский, таким образом, никак не хочет согласиться с мыслью о несовместимости детского и реального миров, которую декларирует в тех же «Эльфах» Л. Тик: «Малютка наша неестественно хороша, земля ей не может нравиться».