Михаил Сухачев - Дети блокады

– Это уже конец, смерть, конец… – исступленно твердила пожилая женщина.

– У меня умер муж. Думала, хоть мы с дочкой продержимся. Видно, нет! – причитала еще одна. – Неужели они там ничего не могут придумать? Ведь есть же движение через Ладожское озеро. В конце концов, самолетами! – упрекала она руководителей города.

– А что им думать! Они сытые! Этот Андреенко, который нам все время норму режет, он же не голодает. А сытый голодного не разумеет… – это раздавался довольно громкий бас мужчины громадного роста с рыжей окладистой бородой.

– Как вам не стыдно, гражданин! Это провокация! Как вы смеете так говорить об Андреенко! Вы его видели? Моя дочь работает у него, так… – Но голос старушки потонул в нахрапистом басе.

– А ты полегче, полегче, заступница! Быть возле масла – и не лизнуть? Кто тебе поверит? Я вот дворник, так мне, кроме лопаты, лизнуть нечего, – зло напирал мужчина.

Мнения людей разделились – может быть, под свежим впечатлением от только что прочитанного об убийственно малой норме хлеба. Пока никто из них не знал, что и эту норму удастся выдержать только за счет нового очередного снижения продовольственного пайка бойцам Ленинградского фронта; что на Ладоге наступило такое положение, когда на судах уже плавать нельзя, но нельзя еще и ездить на автомашинах. Самолеты, которые мог выделить Государственный Комитет Обороны СССР, летали днем и ночью, невзирая на непогоду, терпя потери от вражеской авиации.

Виктор впервые слышал такую откровенную хулу. Стало жутковато. Он пытался вспомнить, в каком доме на их или ближайшей улице работает этот дворник. Уж дворников ребята знали даже лучше милиционеров. Милиционеры продвигались по службе, переставали служить постовыми, а дворниками были целые династии. Да и работали они подолгу. С точки зрения ребят, дворники не заслуживали такого «долголетия», потому что они ловили мальчишек, катавшихся, уцепившись сзади машин, на коньках. Какое же это было удовольствие – догнать на мостовой грузовик и, зацепив за борт проволочный крюк, промчаться по улице, высекая коньками искры на булыжниках!

Витька всегда убегал от дворников. Но как-то ему не повезло. Он проехал, уцепившись за борт машины, почти всю свою Воронежскую, свернул на Курскую. Машина явно шла на Лиговку. А туда выезжать было рискованно. Витька опытным взглядом окинул тротуар и не увидел ничего опасного. Напротив аптеки он сбросил крюк, лихим разворотом выехал на тротуар и в тот же миг едва не уперся головой в живот выходящего из подворотни дворника.

С этого момента начался «парный» забег. Если бы разорвавшаяся веревка, которой конек был привязан к валенку, Витька непременно выиграл бы «состязание» с соперником. Но из-за свалившегося конька он шлепнулся. Когда дворник, пыхтя от усталости, начал снимать с валенок коньки, Витька взмолился:

«Дяденька, бей сколько хочешь, только не отнимай коньки: они чужие!»

Это были коньки брата Андрея, награжденного ими за отличную учебу, и, конечно, взятые без его разрешения.

Но дворник даже не слушал. Тогда Витька, едва освободившись из цепких рук, что есть мочи рванул коньки к себе и ринулся бежать. Теперь-то он знал, что первенство ему обеспечено.

…Потому ребята и помнили всех дворников.

Этого дворника Витька не знал, он показался мальчику подозрительным. На обратном пути он решил зайти в штаб милиции, к комбату Васильеву, «дяде Степе».

Здесь же, в толпе, Витька встретил Эльзу.

Возле магазина или булочной он теперь нередко встречал ребят из своего отряда, который с наступлением голода развалился. Трудно было ходить, не то что бегать по улицам и этажам. Да и отряд значительно убавился: двое погибли, трое эвакуировались. Эльза не знала, что Борьке Уголькову осколком бомбы оторвало правую руку. Привыкшие ко всему, они по-взрослому спокойно обсудили это несчастье.

Эльза сильно изменилась. Она была неряшливо одета в тысячу одежек. Несколько платков, подобно капустным листьям, плотно облегали голову, чуть оставляя открытым сморщенное худое личико двенадцатилетней «старушки» с большими печальными глазами. Витьке раньше нравились ее тугие черные косы с большими белыми бантами. Он часто дергал подружку за косы, каждый раз испытывая необъяснимое, захватывающее дух волнение, а она, не понимая этого, сердито кричала на него: «Хулиган!»

– Косы? – неосознанно спросил он.

– Что – косы? – удивилась Эльза.

– Ну, твои косы? Как ты с ними сейчас управляешься?

– А их нет. Мама давно обстригла. Боится, что заведутся вши. Я сейчас, как мальчишка…

Открыли магазин. Народ зашевелился, образуя безликую очередь одинаково закутанных медлительных людей.

– Становись ко мне, – потянул он за рукав подружку.

– Нет, мама мне карточки не доверяет, – с какой-то обидой ответила она.

Витька обиду не заметил:

– Ну и правильно. Еще потеряешь. А могут и обвесить, или вырвать карточки из рук.

– Нет, она боится, как бы я не съела чего по дороге. Ну, не свое, а наше общее. А сама потихоньку съедает довески. Я заметила. И оставшееся делит пополам. Разве это не обидно? – У Эльзы скривились губы.

Витька не знал, что сказать. Он уже слышал о подобных случаях, но был поражен: Пожаровы считались идеальной семьей.

Виктор проводил девочку до угла и, возвращаясь домой, думал о семье Пожаровых, сравнивая со своей.

У Стоговых было не так. Он знал, что мать ни за что на свете не съест по дороге даже самый маленький довесок. Да и ему такое не придет в голову. Ведь почти полбуханки, что завернуты в белую тряпочку, которые он бережно нес за пазухой, были не его, а общие, и потому, спеша домой, старался думать о чем угодно, только не о хлебе.

Всё строго делилось поровну. Однажды Виктор заметил, что мать тихонько подсунула ему кусочек своего хлеба и чуть больше подлила болтушки из овсяной муки. Он сам не понимал, почему ему вдруг стало обидно до слез. Бросив ложку на стол, Витька расплакался и сказал об этом сестрам. Александра Алексеевна стала оправдываться, что сыну это показалось.

Анна после ранения она так и не поправилась. Почти все время сестра лежала, часто кашляла, нередко отхаркивая капельки крови. Как-то утром, когда мать делила хлеб и добавляла по маленькому кусочку дуранды, Анна вдруг попросила:

– Мам, отвари мне всю норму крупы. Дай наесться хоть раз досыта. Все равно скоро конец. Хоть умру неголодная.

В тусклом свете коптилки ее лицо пепельно-серого цвета с ввалившимися щеками и глазницами казалось страшным. Давно не мытые волосы торчали, как металлическая стружка.

– Хорошо, Аннушка, я сварю тебе много каши, но зачем ты нас пугаешь? Врач сказал, что ты поправишься.

– Что я, хуже его понимаю? Элементарная чахотка. Мне бы вас не заразить.