Владимир Набоков - Волшебник

Возможно, следует объяснить некоторые другие сгущенные образы и выражения, поскольку было бы жаль, если бы они остались непонятыми. Вот несколько «особых» примеров, данных, в отличие тех, что были выделены выше, в порядке их следования в тексте.

«Черный салат, жевавший зеленого кролика» (с. 18, строки 28–29): одна из множества (см. ниже) зрительных аберраций, которые на одном уровне придают рассказу сюрреалистичную, волшебную ауру, на другом же описывают с предельной экономией и непосредственностью, как в один миг искажается восприятие действительности персонажа из-за изменения его состояния (в данном случае непреодолимого, неизбывного, едва скрываемого возбуждения главного героя).

«Японские шажки» (с. 20, строка 20): многие, если не все, читатели, вероятно, видели на большом экране или на маленьком, или в опере, или, быть может, на самом Востоке походку в стиле гейши – короткие семенящие шаги в туфлях на высокой платформе, – с которой Набоков сравнивает продвижение девочки на коньках, чьи ролики отказываются катиться по гравию.

Потенциально более загадочен пассаж, в котором упомянут «странный перст без ногтя», нацарапанный на заборе (с. 36, строки 5–6). Здесь снова в игру вступают намеренная двусмысленность, параллельные образы и идеи, а также многоуровневые интерпретации. Разберем хотя бы вот эту: «настоящая, ослепительная возможность», всплывающая из субстрата мозга героя, – возможность получить доступ к девочке через женитьбу на матери. Эскиз на заборе – это гибрид указательного пальца руки, использовавшегося на старомодных дорожных указателях, и сделанного каким-то шутником фаллического рисунка в виде стилизованного, без ногтя, пальца, вполне очевидного намека для уже решившегося на гнусность, но не лишенного вспышек объективности и самобичевания рассудка. Этот перст одновременно указывает в быстро промелькнувшем образе на путь ухаживания (за матерью), потаенные части тела желанной девочки и вульгарность самого главного героя, которую нельзя объяснить, сколько бы ни пытаться внести в нее рациональный элемент.

«Содержимость манжеты» (с. 38, строки 15–16): нам четко дается понять, что предстоит еще очень постараться, чтобы выиграть партию у бедной женщины. Игра слов, в которой можно расслышать несколько раз отраженное эхо русского названия рассказа, намекает на карту, спрятанную в рукаве у фокусника, – внешняя мишура брака – плюс настоящий, живой, возможно любящий муж, «живой туз червей». Здесь есть также параллельный, интроспективный нюанс: циничный трюк, которым эта пародия брака является для главного героя. Он разделяет эту скрытую шутку с восприимчивым читателем, но отнюдь, разумеется, не со своей будущей невестой. Мы имеем здесь такое же уплотнение смыслов и образов, как в случае с рисунком на заборе.

«Роза сквозняков» (с. 43, строка 28): ранняя итальянская картушка компаса, более стилизованная, чем нынешние, и показывавшая, как и современные компасы, основные и вспомогательные румбы (которые также соответствовали направлениям, откуда дует ветер), называлась rosa dei venti , «роза ветров», из-за своего сходства с цветком, а также потому, что направления ветра имели первостепенное значение для мореплавателей; итальянский термин существует и по сей день. В переводе ( compass rose ) симпатичный эффект (возможно, понятный лишь небольшому числу читателей – мореплавателей и тех, кто знает итальянский) достигается благодаря тому, что образ отсылает к сквознякам, проникающим с разных сторон через окна, открытые уборщицей.

«Тридцать второе число» (с. 43, строка 29): еще один прекрасно концентрированный образ, который почти жаль убивать книжным толкованием. Яростные ощущения героя – предвкушение того, что он наконец окажется наедине с девочкой, удивление и досада, приводящие его в бешенство, когда он застает копошащуюся прислугу, – просто сделали его зрение размытым и заставили увидеть нелепую дату. Месяц несущественен. Здесь присутствует набоковская ирония, но также в повествование просачивается и капелька сострадания к монстру.

«Двоившаяся кошка» (с. 75, строка 2) – это кошка, которую видит ребенок столь усталый, что ему трудно удерживать предметы и одушевленных существ в фокусе. Оптически этот образ сродни «тридцать второму числу» и «зеленому кролику».

Можно было бы, конечно, дать подробное объяснение каждого трудного фрагмента, но тогда ученый комментарий получился бы длиннее, чем сам текст. Эти маленькие головоломки, у каждой из которых есть своя художественная задача, должны быть еще и забавны. Поверхностный читатель, сонный от нездорового воздуха в салоне самолета и выпитых им бесплатных напитков, к несчастью, довольно часто склонен пропустить страничку-другую, именно так он и поступал с раскупавшейся влет «Лолитой».

Среди вещей, которые я больше всего люблю в рассказе, – напряженная интрига (каким образом греза будет развеяна явью?) и неожиданные повороты на каждой странице; жутковатый юмор (гротескная первая брачная ночь; подозрительный шофер, предвосхищающий Клэра Куильти; похожий на шекспировского шута ночной портье; отчаянные поиски главным героем комнаты, затерявшейся в лабиринте коридоров, – выйдет ли он, как в «Посещении музея» [20], в совершенно другой город, или же старик-портье, на которого он наконец набредает, поведет себя так, словно видит его в первый раз в жизни?); описания («лесок, волнистыми прыжками все приближавшийся с холмка на холмок, пока не съехал по скату и не споткнулся о дорогу», и многое другое); предварительные мелькания людей и вещей, ведущих собственную параллельную жизнь, которые невзначай или, наоборот, с роковыми последствиями появляются снова; грузовики, зловеще громыхающие в ночи; блистательно новаторское обращение с русским языком в оригинале; кинематографические образы сюрреалистичной концовки и бешеный темп, своего рода stretta finale , все ускоряющийся по мере приближения к сокрушительной кульминации.

С английским названием рассказа, выбранным отцом, довольно-таки очевидно перекликается название отеля, «Привал Зачарованных Охотников», в «Лолите». Я предоставлю другим исследователям отыскивать прочие пасхальные яйца подобного рода. Следует, однако, быть осторожным и не преувеличивать важности поверхностного сходства. Набоков считал «Волшебника» вполне самостоятельным произведением, лишь отдаленно связанным с «Лолитой». Быть может, в нем и содержалась, как выразился сам Набоков, «первая маленькая пульсация» позднейшего романа – даже этот тезис можно поставить под сомнение, если внимательно приглядеться к некоторым более ранним его вещам, – но мы не должны также забывать, что во всех вообще видах искусства происходит пульсация, предвещающая будущие, более крупные произведения; разные литературные опусы приходят в голову, например джойсовский «Портрет художника в юности». Или, наоборот, может существовать последующая мини-версия, окончательный экстракт – вроде «Портрета Манон» Массне. В любом случае «Волшебника» никак нельзя назвать «Портретом Лолиты»: различия между двумя вещами определенно более велики, чем сходства. Чем бы позднейшее сочинение ни было: романом между автором и английским языком, романом между Европой и Америкой, желчным взглядом на жизнь мотелей и окружающий ландшафт, «вольным переводом Онегина» на современный язык и нравы (эти и множество других предположений выдвигались и отстаивались – горячо, но с разной степенью серьезности и убедительности), «Лолита» – это, несомненно, результат новых и совершенно иных художественных побудительных мотивов.