Иван Василенко - Артёмка (сборник)

– Цоб!.. Цоб!.. А щоб вас… Цоб!..

– Цоб!.. Цоб!.. – басом вторили ей крестьяне. Быков распрягли. Они тотчас легли и принялись за свою жвачку, глядя в пространство большими печальными глазами.

– Почем кавуны? – приценился я.

– А яки у вас гроши? – предусмотрительно осведомился длинный крестьянин с китайскими усами.

– Да хоть бы и керенки. Есть и царские.

Крестьянин подумал и предложил:

– На барахло сменяемо?

– Можно, – согласился я. – А красненькие у вас есть?

– Красненькие зараз будуть. Кум везе.

– А синенькие?

– И синенькие везуть.

Пока мы так разговаривали, дивчина смотрела на меня, и глаза ее смеялись.

Спустя немного показался воз с «красненькими», потом с «синенькими», потом с молодой кукурузой, потом опять с кавунами… День был базарный, и возы шли и шли.

– Вы откуда? – спрашивали покупатели.

– А с Кудряевки.

– Так это ж рядом с Припекином. Правда, что там красные?

– Да боже ж мий, де воны, ти красные! Булы, а зараз немае. Кудысь пошлы.

Около одного воза стоял парень с придурковатым лицом и зазывал сновавших по базару офицеров:

– Ваши благородия, купуйте кавуны. Це ж не кавуны, це мед. Господын повковнык, – хватал он за рукав безусого юнца-прапорщика, – чи у вас повылазыло! Берыть же кавуны!

Увидя меня, парень чуть заметно подмигнул. Я ходил от воза к возу и с беспокойством всматривался, не высовывается ли где из-под арбузов или кукурузы дуло винтовки. Но нет, все было припрятано как следует. «Крестьяне» торговали, покупали тут же самогон и – цоб, цоб! – тянулись к заезжему двору. Там уже частила гармошка. В кругу, упершись кулачками в бока и дробно стуча каблучками, дивчина, что приехала на возу с арбузами, задорно пела:

«Придурковатый» парень носился вокруг нее вприсядку. Тут же стоял длинный крестьянин. Пуская слезы и растирая их на морщинистом лице кулаком, он умиленно говорил:

– Та шо ж воно за диты!.. Та це ж не диты, це ж ангелочки божи, нехай им бис!.. А ну, выпьемо ще по стопци…

А ночью в северной рощице вдруг загрохотало. Точно эхо, грохот отозвался на околице, где стояли два пулемета. В разных местах заполыхали пожары. Поднялась беспорядочная стрельба: белые выскакивали полураздетые из хат и палили куда попало. И тут из оврага к поселку с неистовым криком устремился весь наш отряд.

Не прошло и часа, как белые были выбиты.

Но утром, когда группа ребят проходила с Дукачевым через площадь, на колокольне оглушающе громко застучал пулемет. Мы бросились врассыпную. Двое остались лежать неподвижно, третий – Сережа Потоцкий – схватился руками за ногу и запрыгал на месте.

Дукачев поднял бревно и ударил им по железной двери, что вела на колокольню. Бревно то поднималось, то падало, по за стуком пулемета ударов слышно не было, и мне казалось, будто оно колотит по железу беззвучно.

Мы прижались к стенкам церкви. Не рискуя выйти из «мертвого» пространства, партизаны поднимали винтовки вертикально и стреляли вверх. Пули задевали карнизы, и битый кирпич падал нам на головы.

Тогда от стены отделился какой-то парень с чугунным котелком вместо каски на голове и, не пригибаясь, с колена стал посылать на колокольню пулю за пулей. На короткую минуту пулемет умолк, но потом опять застрочил, и перед парнем, в пяти-семи шагах от него, частыми вспышками задымилась пыль.

– Прижмись!.. Прижмись!.. – кричали от стенки.

– Артемка, прижмись!.. – закричал и я, узнав под чугунным котелком своего друга.

Еще трое отбежали от стены, растянулись на булыжниках и принялись стрелять по колокольне.

И вдруг из переулка показались белые. Полураздетые, кто без сапог, кто в ночной рубашке, они шли сомкнутым строем, со штыками наперевес, с бледными лицами и в предрассветном сумраке казались воскресшими мертвецами.

Мы окаменели. Опять загрохотал пулемет. Но теперь из него бил не враг, а сам товарищ Дукачев. Несколько человек у белых упало, строй искривился, начал ломаться. Толстый офицер, шедший сбоку, сделал яростное лицо и истошным голосом провизжал:

– Сомкни-ись!..

Строй сомкнулся, выпрямился, и колонна, не ускоряя шаг, не делая ни одного выстрела, двинулась прямо на нас.

Это было нестерпимо страшно. Хотелось закричать и стремглав броситься бежать. И кто знает, не началась ли бы паника, если б из другой улицы не показался командир. Был он в распахнутой тужурке, с наганом в руке и тоже страшный.

– Бе-ей их!.. – закричал командир сиплым, незнакомым мне голосом.

На белых бросились с двух сторон; от церкви – мы, а с улицы – шахтеры, подоспевшие с командиром. Я помню только начало схватки: раздробленная пальба, вскинутые приклады, перекошенные лица, хряск, стон, сцепившиеся в пыли тела… Да помню еще тишину, которая наступила, когда все было кончено.

В Щербиновке нам оставаться было нельзя: после такого дела нас быстро обнаружили бы. Путая следы, кто пешком, кто на арбах, мы разбрелись в разные стороны, а неделю спустя, потные, запыленные, заросшие, опять собрались вместе. И даже не сразу в Припекине, а сначала в лесу, за поселком.

Из Щербиновки мы вывезли тридцать шесть винтовок, много гранат и два пулемета. Но что мы еще вывезли из Щербиновки, наверно не вывез бы ни один партизанский отряд. В поселке было театральное помещение, вроде сарая, где играли заезжие актеры, со сценой, с занавесом, с декорацией, даже с суфлерской будкой. Увидя все это, Артемка побежал к командиру:

– Дмитрий Дмитриевич, да неужто бросить все это добро?

И добился того, что командир велел занавес снять и постелить на арбе под ранеными. А картонную декорацию Артемка уже своей волей разрезал на куски и уложил в другой арбе.

Пока мы сидели в лесу, в Припекине побывали белые. Не найдя тут нас, они переночевали и ушли. Через два дня мы как ни в чем не бывало опять расположились в поселке.

Теперь уже спектакль готовился по всем правилам: повесили занавес, из кусков картона соорудили «комнату»; даже мебель появилась в виде трех кресел и дивана, пожертвованных нам командиром из своего кабинета.

Но вот беда: разбрелась часть исполнителей. Сережа Потоцкий ходил с костылем; Таня не отрывалась от раненых; кое-кто из поселковых ребят, испугавшись белых, убежал на соседние рудники. Артемка рыскал по поселку и уговаривал местных девушек вступить в драмкружок. Он взывал к их сознательности и обещал славу. Не меньшую энергию развивал и Ванюшка Брындин. А Труба даже наливал Сереже в миску двойные порции, лишь бы тот скорее поправлялся. Через короткое время спектакль был опять готов. На этот раз даже афиши расклеили по поселку. Правда, писал их Артемка на старых газетах; правда и то, что через час их уже содрали со стен на цигарки наши люди. Но все-таки афиши были.