Николай Гарин-Михайловский - Несколько лет в деревне

Он настоял на том, чтобы проверить заявление мужика. Нечего было делать, оделись мы и поехали к соседнему священнику. Нас встретил молодой, благообразный батюшка. Вся обстановка его немногим отличалась от зажиточной крестьянской. Молодую жену его мы застали за доением коров. Она же поставила нам самовар и подала его.

– Извините, пожалуйста, – объяснил батюшка, – прислуги не держим, не на что.

Познакомившись ближе, я, действительно, убедился, что прислугу держать не на что, так как весь доход священников в наших глухих местах не превышает 300 рублей в год.

Когда батюшка узнал причину нашего приезда, он очень добродушно рассмеялся и объяснил нам, в чём было дело: он сменялся с крестьянином коровами, причём корова крестьянина стоила рубля на 4 – 5 дороже священниковой. Мы посмотрели и корову и поехали к тому мужику, который наврал. Провожая нас, батюшка сказал на прощанье:

– К крестьянам нельзя строго относиться, что они обижаются на нас за поборы. Как бы они малы ни были, они для них потому тяжелы, что осязательны и ложатся неравномерно. Своему старшине, писарю они платят несравненно больше, но это не ощутительно для них, потому что плата равномерная, а потому сравнительно и незначительная. Необходимость поборов – большое зло; она унижает нас, лишает должного авторитета, и все наши старания на общую пользу в глазах крестьян сводятся на нет.

Мужик, не ожидая нашего визита, очень смутился и чистосердечно покаялся в своей вине. Мы осмотрели корову и должны были сознаться, что с виду разницы между обеими коровами не было никакой. Мужик всё время самым чистосердечным образом кланялся и извинялся. Когда мы сели, он ещё раз чуть не в ноги поклонился нам, проговорив с самым сокрушённым видом:

– Простите, Христа ради, меня окаянного. Леску нужно было во как, а негде взять. Думаю, не пожалеет ли барин. Уж я батюшке послужу за свой грех.

Стремясь к извлечению пользы из временного зла – помещика, и князевцы, а с ними и соседние деревни, старались извлечь из меня всё, что могли. То, что давалось добровольно, они брали, а, сверх этого, старались выпросить ещё. Наверное можно было сказать, что каждый из окружавших меня крестьян, – а их было несколько сот, – наверное, несколько раз в год придумывал какую-нибудь выгодную для себя комбинацию. Я с удовольствием шёл на такие сделки. У меня тёлка, у него бычок; у того жерёбая кобыла, у меня мерин, годный в тяжёлую работу; другому, наоборот, нужна кобыла на племя. Я любил следить в это время за крестьянином: тут он весь, вся его нужда, все его богатые способности, страстное желание и бессилие вырваться из своей безвыходной бедности. Для меня все эти сделки были безразличны. Вырастет и тёлка, вырастет и бычок – оба пойдут или на мясо, или в пашню.

Иногда, со всею своею наукой, я попадал в порядочный просак. Пришёл раз мужик Дмитрий продавать свинью. Завод свиней я завёл случайно, в силу следующих обстоятельств: к храмовому празднику прасолы наезжали из города и за бесценок, зная, что крестьяне к этому дню нуждаются в деньгах, скупали свиней на деревне. Разница в цене получалась значительная: к Рождеству пуд свиного мяса доходил до трёх рублей, а в это время прасолы покупали не дороже одного рубля пятидесяти копеек за пуд. Для противодействия прасолам я решил завести завод и сам скупал у мужиков свиней процентов на шестьдесят дороже против прасолов. Надо признаться, что аферы со свиньями были одни из самых неудачных для меня. Приходилось полагаться на личный опыт, на глазомер, и я всегда ошибался себе в убыток. Наконец, я решил выработать какое-нибудь определённое мерило при покупке свиней, а до выяснения себе этого мерила остановился с покупкой. Поэтому я отказал мужику, предлагавшему мне свинью.

Мужику нужны были деньги, и он, видимо, не располагал уехать от меня, не продав свиньи.

– Ну, цену сбавьте, – приставал он ко мне. – Деньги больно нужны, – сивка оплошал, менять охота, а придачи нет.

– Вот разве как, – согласился я, наконец. – Продай мне свинью по живому весу.

Мужик озадачился, помолчал и, ничего не сказав, ушёл. Я рад был, что отделался от него: смотрю, на другой день гонит свинью.

– Надумал? – спрашиваю.

– Да чего делать, деньги уж больно нужны.

Мне стало немного совестно.

– Ну, Бог с тобой, – говорю я. – Придётся, верно, тебе прибавить.

– Ну, дай тебе Бог здоровья, – говорит мужик, кланяясь, – известно, наше дело тёмное, чего мы знаем?

Стали весить свинью. Каково же было моё удивление, когда свинья, с виду не более четырёх пудов, вытянула семь. Смотрю на мужика, мужик потупился и не глядит.

– Признавайся, свесил свинью прежде, чем пригнал ко мне?

Мнётся.

– Ну, признавайся, от своего слова не отстану.

– Виноват, как пришёл от тебя, первым долгом свесил.

– Да уж говори всё, – с сердцем обратился к нему мой ключник Сидор Фомин. – Солью, чать, кормил, чтобы водицы до отвалу напилась. А свинья тут ведра два выпьет, – сказал он, обращаясь ко мне.

Мужик исподлобья посматривал на меня, но, видя мою благодушную физиономию, решился признаться до конца.

– Грешен. Покормил с вечера маленько солью, а как гнать к тебе, напоил болтушкой.

– То-то болтушкой, – волновался Сидор Фомин. – Поленом бы вас за такие дела.

Заплатил я мужику, утешая себя тем, что за всякую науку платят.

Крестьянин страшный рутинёр. Много надо с ним соли съесть, пока вы убедите его в чём-нибудь. Пусть будут ваши доводы ясны, как день, пусть он с вами совершенно согласится и пусть даже сделает тут же какой-нибудь сознательный вывод из сказанного вами, не верьте ничему. Пройдёт некоторое время и ваши внушения, как намокшее дерево, бесследно потонули в его голове. И наоборот: всё то, от чего он с виду так легко, кажется, отказывается, очень быстро снова выплывет на поверхность, как пузырь, который до тех пор будет под водой, пока ваша рука тянет его вниз, – пустили, и он снова наверху. Я не хочу сказать, что нельзя убедить, в конце концов, крестьян в истине, – можно; но это надо доказать ему не одними только словами, а и делом, многолетним опытом.

Пристал я весной к одному мужику, Петру Белякову, пахавшему свой загон:

– Почему с осени не вспахал?

– По нашим местам, сударь, осенняя пашня не годится.

– Почему не годится?

– Сырости мало.

– По-твоему, на моей пашне сырости меньше, чем у тебя?

– Как можно, много меньше.

Рассердился я, взял его лошадь за повод, завёл в свой начинавший всходить посев и приказал ему пахать.

– Да что же посев-то гадить?

– Ничего, – отвечал я, – не посев дорог, а правда дорога.

Запустил Пётр соху в мой посев и достал не сырую землю, какой была его, а чистую грязь.

Пётр ничего не сказал, только тряхнул головой и повёл свою лошадь с моего загона. Чрез некоторое время зашёл с крестьянами разговор об осенней пашне.