Николай Гарин-Михайловский - Несколько лет в деревне

Другая часть крестьян мечтала о том, что их дети, научившись, будут читать им святые книжки. Наконец, третья часть крестьян, большинство, ничего не формулируя, соглашалась глухо, что школа – «дело доброе». Были и противники школы, но такие, – даже и между крестьянами, – считались рутинёрами. Дети любили школу, для них она имела всегда новый, всегда свежий интерес. Я любил посещать уроки жены. С виду, на них царил полный беспорядок, но, при ближайшем наблюдении, ясно было, что это только внешний вид такой, – порядок был полный в том смысле, что интерес всех к уроку достигал высшей степени; но так как форме при этом не придавалось никакого значения, то и выходило что-то непривычное, – внешней дисциплины никакой; это скорее был детский клуб, а не школа.

Я тоже был преподавателем. Я читал им обработку и уход за землёй, за растениями. Был ещё мастер, который учил детей делать горшки. Выделка этих горшков давала некоторый доход им, так как горшки продавались на ближайшем базаре. Полученные деньги составляли их гордость и радость их родителей.

И говорить нечего, что покупка горшков для нужд домашних на деревне прекратилась совершенно, так как ученики вволю снабжали ими своих родных. Радость мужиков и баб выражалась примерно таким образом:

– Бывало, разобьётся горшок – бить бабу. А теперь бей сколько влезет – свои горшки. Шабаш!

И князевец весело потряхивал головой.

Со взрослыми, которых в школу не загонишь, я, при каждом удобном случае, вступал в беседы на всевозможные темы: сегодня история, завтра политическая экономия, там политика, сельское хозяйство, смотря по тому, с чего начинался разговор.

Я, шутя, говорил, что в десять лет они все у меня будут с высшим образованием. Нельзя сказать, чтобы они без интереса относились к моим рассказам и не любили их, но времени свободного у них было мало и нередко на самом патетическом месте меня обрывали без церемонии:

– Так как же насчёт пашни-то?

Зато в праздничный день, или зимой, они слушали долго и с охотой, до тех пор, пока дрёма не одолевала.

Бывало, зимой, вечером рассажу их в кабинете по диванам, креслам, стульям, прикажу подать им чаю и на первую попавшуюся тему, по возможности простым языком, начинаю. Самый большой любитель моих рассказов – Сидор Фомич, мой ключник, старичок лет 70, честный, прекрасной души и правил человек. Бывало, как я только начинаю, усядется поглубже в кресло, прокашляется, оправит свой полушубок и с детски-радостным лицом уставится на меня. Но не пройдёт и 10 минут, как мой Сидор Фомич начинает сначала потихоньку, а потом сильнее и сильнее клевать носом. Пройдёт час и все мои слушатели после отчаянных усилий склоняют свои, трудным боем с жизнью удручённые головушки. Я кончаю свою лекцию и распускаю слушателей с тем, чтобы на завтра начать новую лекцию.

Святки были посвящены заботам о веселье. Мы с женой старались, чтобы этот кусочек в году проводился князевцами весело и беззаботно. Задолго до Рождества в школе начинались оживлённые толки о предстоящей ёлке. Этою ёлкой бредили все без исключения дети деревни. Быть на ёлке – это было такое их право, против которого не смели протестовать самые грубые, поглощённые прозой жизни родители.

Как бы ни был беден, а в чём-нибудь да принесёт заплаканного пузана в новой ситцевой рубашонке, торчащей во все стороны. Станет на пол такой пузан, воткнёт палец в нос и смотрит на громадную, всю залитую огнями ёлку. А тут же мать его глядит – не оторвётся на своего пузана, ласково приговаривая:

– Поди вот с ним, ревма-ревёт – на ёлку. Чего станешь делать? – притащила.

Но вот начинается с таким нетерпением ожидаемая раздача подарков и лакомств. Ученикам – бумага, карандаши, дешёвые книжки и шапка орехов с пряниками, другим – ситца на рубаху, кушак и тоже пряников с орехами. С ёлки каждому по выбору срывается что-нибудь по желанию. И, Боже мой, сколько волнения, сколько страху не промахнуться и выбрать что-нибудь получше!

Но самое главное происходило на третий день, когда ёлка отдавалась ребятишкам на разграбление. Детей выстраивали в две шеренги и, по команде, между ними падала ёлка. Каждый спешил сорвать, что мог. Нередко радость кончалась горькими слезами 3-х-летнего неудачника, не успевшего ничего взять. Но горе такого скоро проходило, так как из кладовых ему с избытком навёрстывали упущенное.

На первый день праздника, после церкви, мы с женой отправлялись на деревню и развозили скромные подарки: кому – чай и сахар, кому – ярлык на муку, кому – на дрова, кому – крупы, кому – говядины. Вечером ёлку посещали ряженые парни, молодые бабы, девушки – все, нарядившись как могли, являлись погрызть орехов, поплясать и попеть. Костюмы не замысловатые: девушки в одежде братьев, братья в сестриных сарафанах, неизбежный медведь, мочальная борода, комедия волжских разбойников. На другой день обед бабам, и обед на новый год мужикам. Бабам с сластями, мужикам с водкой. Ещё 2 – 3 вечера с ряжеными, и святки кончались.

Заботы о материальном благосостоянии делились на две части:

1) частные, имевшие характер филантропии, и

2) общие, имевшие целью улучшить общее благосостояние крестьян.

К частным относились поддержка и помощь увечным, старым, не имевшим ни роду, ни племени, вдовам, солдатским жёнам, пока их мужья отбывали повинность. Сюда же относилась льготная поддержка – ссуда деньгами каждой семье, в случае неожиданных расходов: свадьбы, падежа скота, пожара и проч.

Общие меры, содействовавшие благосостоянию крестьян, заключались в следующем:

1) В виду необходимости ежегодной чистки леса, получался малоценный для меня материал – хворост, но для крестьян весьма ценный, как топливо. По соглашению с крестьянами, в указанные дни, весной и осенью, их допускали в лес, и они, чистя мне лес, приобретали себе отопление на зиму. Единственным обязательным условием было являться всей деревне враз, для облегчения надзора за правильною чисткой. Крестьяне относились замечательно добросовестно к тому, чтобы правильно и согласно указаниям чистить лес. Благодаря этой, ничего мне не стоившей, помощи, я имел в три года несколько сот десятин прекрасно вычищенного леса.

2) Мои крестьяне, как уже известно, были малоземельные. Необходимость платить за каждую десятину вынуждала их ограничивать себя, в чём только они могли. Необходимость ограничения отразилась, между прочим, на уменьшении выпуска, что, в свою очередь, повлияло на уменьшение количества лошадей и скота.

Вопрос об удобрении без скота сводился, таким образом, к нулю.

Чтобы дать крестьянам возможность не продавать своих телят, жеребят и проч. живности, я отвёл им 200 десятин выпуска, выговорив себе право уборки обществом 15 десятин хлеба. Если перевести это на деньги, то десятина обходилась обществу по 50 коп., тогда как под хлеб ли, под сенокос ли я свободно мог получить на круг 5 руб. за десятину. Но и против этой работы богатеи деревни восстали. Они просили натуральную повинность перевести в денежную, ссылаясь на то, что, как богатые, они держат много скота и на их часть ляжет значительная доля жнитва, а семьи у них небольшие. Бедные, напротив, стояли за натуральную повинность, так как на их долю приходилась ничтожная работа, для них не обременительная.