Роберт Стивенсон - Павильон на холме

День уже клонился к вечеру, когда, дочитав нужные мне газеты и возвратив их священнику, я благополучно тронулся по дюнам в обратный путь. Никогда не забуду этого вечера и этой ночи! Погода резко изменилась, подул сильный и холодный ветер, гудевший даже в короткой траве, по которой я шел; над морем поднялись густые тучи, точно цепь высоких, темных гор, скоро полил дождь, как из ведра, перемежаясь с бурными порывами ветра. Трудно было вообразить более скверную погоду, и, – отчасти под ее влиянием, но главным образом после всего того, что я прочел, видел и слышал, – мои нервы совсем расшатались, и мысли были также мрачны, как окружающая непогода.

Из верхних окон павильона можно было видеть дюны по направлению к Граден-Уэстеру на очень большое расстояние. Чтобы остаться незамеченным, я не пошел кратчайшей дорогой, а стал держаться больше берега, чтобы, дойдя до песчаных холмов близ павильона, завернуть по оврагам к своему лесу. Солнце уже совсем близилось к закату, прилив только что начинался и не покрыл еще опасных песков. Удрученный своими новыми мыслями, я мало обращал внимания на дорогу, но вдруг меня поразил вид следов человеческих ног на песке. Следы шли по одинаковому направлению с моим путем, только еще ближе к береговой линии. Я сразу убедился – и по размерам совершенно свежих отпечатков на песке, и по общему от них впечатлению, – что эти следы не принадлежат никому из живущих в павильоне, а из того, что следы шли слишком прямо и совершенно близко подходили к опаснейшим пескам, – я вывел заключение, что они принадлежат чужеземцу, не знающему вообще местности и, очевидно, даже не слыхавшему о страшной репутации Граденской топи.

Шаг за шагом я выследил путь этого чужеземца на протяжении приблизительно четверти мили. На юго-западной границе топи следы сразу исчезли. Очевидно, что тот, кто бы он ни был, несчастный вступил в топь и был ею засосан. Пара чаек, бывшая, быть может, свидетелями его гибели, кружилась над этой новой могилой, испуская свой обычный печальный писк. В эту минуту солнце, разорвав последним усилием завесу облаков, озарило темным пурпуром безобидную на вид гладь морских песков. Некоторое время я неподвижно стоял, вглядываясь в это место гибели, стараясь угадать, сколько длилась трагедия, кричал ли несчастный, могли ли его крики быть услышаны в павильоне… Я чувствовал, что дух мой совершенно потрясен, путаются мысли, теряется бодрость, над всем восстает зловещий призрак смерти. Однако я взял себя в руки и собирался удалиться, как вдруг чайка, смелее остальных, бросилась, точно шлепнулась, к краю берега, снова взлетела высоко и затем начала летать над самым песком. Следя за ее полетом, я увидел мягкую черную поярковую шляпу, слегка конической формы, такой же как у итальянцев, которые собрались в Граден-Уэстере.

Помнится, – хотя я не вполне уверен, – что я не мог удержаться, чтобы не вскрикнуть. Ветер гнал шляпу к берегу, и я подошел к самому краю топи, чтобы ее поймать. Тут снова прилетела чайка, схватила было шляпу, но порыв ветра вырвал ее из клюва и отбросил на несколько сажен дальше, уже на твердый берег. Понятно, с какой жадностью я набросился на эту шляпу. Видно, что она успела уже достаточно послужить своему владельцу и была более груба или более засалена, чем те, которые я днем видел на улице. На красной подкладке была напечатана фирма продавца, – имя его я забыл, – и город Venedig. Как известно, это имя, которое дали австрийцы прекрасной Венеции и всей ее области, когда она находилась под их владычеством.

Я был совершенно поражен. Мне даже показалось, что передо мной стоят живые итальянцы. В первый раз в жизни и, смею уверить, в последний я был охвачен тем, что называется паническим страхом. Прежде я не мог себе даже вообразить такой вещи, которой я устрашился бы, теперь я чувствовал, что у меня сердце упало, ум не в состоянии работать, тело дрожит. А предстояло еще отправиться в лес, в мою одинокую, ничем не защищенную пещеру. С большими колебаниями, с большой неохотой я пошел.

Там я поел немного холодного супа, оставшегося с прошлого вечера, так как огонь разводить я не решался. Скоро я совершенно пришел в себя, отогнал мнимые страхи и спокойно улегся спать.

Сколько я спал, – как ни старался, не мог припомнить, – но внезапно я был разбужен потоком света. Я проснулся, точно от удара, и в одно мгновение приподнялся на колени, но свет исчез так же быстро, как появился. Кругом была кромешная тьма и в этой темноте раздавался лишь невообразимый рев бури.

Прошло, по крайней мере, полминуты, прежде чем я пришел в себя. Сперва я решил, что у меня был просто кошмар, но сразу же разубедился в этом. Во-первых, полог моей палатки, который я перед сном тщательно привязал, был раскрыт, во-вторых, я еще чувствовал запах раскаленного металла и горящего масла. Не могло быть сомнения: меня разбудил свет от потайного фонаря, который кто-то поднес к моему лицу, чтобы его разглядеть. Он его разглядел и ушел. Что же это значит? Или он знал меня раньше и узнал, или не знал? И в том и в другом случае он мог сделать со мной что угодно…

Тут я вскочил, потому что ясно представилась опасность, грозившая павильону. В самом деле, меня могли убить или навеки искалечить, могли ограбить, могли, наконец, меня разбудить, спросить, кто я такой, что здесь мне нужно… Следовательно, меня разбудили по ошибке, искали, очевидно, не меня.

Немало понадобилось мне решимости, чтобы выйти из пещеры и погрузиться в непроглядную темь окружавшей ее чащи кустарника, из которого и днем нескоро можно было выбраться. Однако, я благополучно вышел из нее и, пройдя оставшуюся часть леса, отправился к павильону. Я шел по дюне мокрый до нитки от ночного ливня, оглушаемый ревом ветра, бившего прямо в лицо, каждое мгновение опасаясь попасть в засаду. При полной темноте ночи и непрекращавшемся реве бури целая неприятельская армия могла бы быть скрыта в дюнах, и я ни слухом, ни зрением не мог бы узнать о ее присутствии.

Всю остальную часть ночи, показавшуюся мне невообразимо долгой, я караулил площадку перед павильоном, но не видел ни единого человеческого существа, не слышал ни одного звука, кроме грозного, зловещего шума морского прибоя, смешивавшегося с жуткими завываниями ветра. Маленький, лишь еле заметный свет, сквозивший через щель ставни одного из верхних окон павильона, составлял мне компанию до рассвета.

При первом луче дня я оставил открытое место перед павильоном и направился к моему убежищу в высоком песчаном холме около бухты, чтобы поджидать приход Клары. Утро было серое и печальное, ветер усмирился перед восходом солнца, отлив был в полном ходу, но дождь продолжал немилосердно лить. На всей пустыне дюн не виднелось ни одного живого существа, однако я был уверен, что в окрестностях павильона уже собрались враги. Фонарь, разбудивший меня ночью, и шляпа, отнесенная ветром с Граденской топи на берег, служили достаточно красноречивыми сигналами опасности, грозившей Кларе и жителям павильона.