Дмитрий Григорович - Акробаты благотворительности

Роль Бабкова и Лисичкина была незавидна в кругу настоящих художников. Все очень хорошо знали, что, как художники, они ровно ничего не стоили, рисовали хуже школьников и были бездарны, как кукушки. О первом говорили, что он «скорее плотно набивает карман, чем плотно строит»; второго окрестили «гнилым яйцом, снесенным случайно в подол русского искусства». Обоих одинаково приписывали к разряду штукарей и пройдох.

Устроив двух приятелей в маленькой столовой, Воскресенский прошел в кабинет, где уже застал графа готовящимся выйти в приемную.

– Пока там собираются, ваше сиятельство, сказал Иван Иваныч, указывая на дверь приемной, – не угодно ли вам будет на секунду пожаловать рядом, в маленькую столовую; я привел туда архитектора Бабкова, который доставил планы конюшен и флигеля в Синекурове [2]; желалось мне также показать портрет ваш, прежде чем его поставят на место…

– Это куда же?

– В новый центральный приют; портрет писал художник наш, Лисичкин.

– Какой Лисичкин?

– Тот самый, который пожертвовал иконостас своей работы для церкви нового приюта.

– А! знаю! Очень рад буду его видеть, сказал граф, направляясь к маленькой столовой.

Иконостас, о котором упоминал Воскресенский, был одним из наказаний строителя церкви, Зиновьева. Он ахнул, когда увидал его, и чуть не заплакал, получив приказание поставить его. «Что же это такое? – твердил он упавшим голосом и жалобно скрещивая руки при виде рутинных и детски-намалеванных изображений, вместо тех строгих образов древнегреческого характера, которыми мечтал он украсить церковь, любимое свое детище. – Боже мой, что же это такое?» повторял он, потирая в недоумении лоб. Выражения эти были, к сожалению, переданы Лисичкину, который с тех пор стал искоса поглядывать на старого архитектора.

– Здравствуйте, господа! приветливо воскликнул граф, выходя к художникам.

Бабков, державший папку наготове, вытянулся по-солдатски; Лисичкин, стоявший подле портрета, представлявшего графа в полном парадном мундире, растаял, как кусок масла, опущенный в горячую воду.

Граф остался доволен сходством, пожалел только, что все портреты писаны заочно, с фотографий, отличаются недостатком чего-то серого в общем тони и вообще страдают отсутствием чего-то живого.

Такого замечания именно и ждал Лисичкин.

– Я, ваше сиятельство, с тем и взял на себя смелость представить вам портрет, что надеялся… надеялся удостоиться хотя бы одного сеанса… всего на полчаса какие-нибудь!.. Вот тут бы и еще здесь следовало пройти еще раз, подхватил он, прикасаясь пальцами к полотну так нежно, как бы боясь что-нибудь испортить. – Один только сеанс, ваше сиятельство! добавил он робко-умоляющим голосом.

– Очень рад! Я пришлю сказать, когда будет можно, ласково возразил граф. – У вас что? обратился он к Бабкову.

– Планы конюшен и флигеля, которые вам угодно было приказать составить, хрипло отвечал Бабков, принимаясь развертывать панку.

– Прекрасно; но, прежде чем решить что-нибудь, надо было бы посоветоваться с графиней…

– Ее сиятельство только что уехала, заметил Иван Иваныч.

– Тогда отложим лучше до завтра… к тому же, мне теперь недосуг; меня ждут в приемной.

– Я пригласил этих господ еще с тем, ваше сиятельство, вкрадчиво начал Воскресенский, – что так как вам угодно было приказать архитектору Зиновьеву представить сегодня церковную утварь, то г. Лисичкин и г. Бабков, оба, как опытные художники, могли бы дать полезные указания…

– Прекрасно сделали! Очень рад буду видеть вас еще раз. Теперь прощайте! заключил граф, возвращаясь в кабинет,

Свидание было непродолжительно, но привело к тому, что было заранее рассчитано: Лисичкин добился сеанса, который доставлял ему случай видеть графа с глазу на глаз; Бабков достиг той же цели. Обоим открывалась возможность врезать лишний раз их черты в памяти графа. Сознавая важность услуги, как тот, так и другой не переставали благодарить Воскресенского во все время, как он вел их в приемную.

Пока Иван Иваныч занялся беседой с теми и другими лицами, Бабков и Лисичкин подошли к Зиновьеву.

– Боже мой, кого я вижу! Здравствуйте, многоуважаемый Алексей Максимыч, здравствуйте! заговорил Лисичкин таким голосом, как будто не ожидал встречи с любимым человеком и был искренно ею обрадован.

В избытке чувств он уже наклонился, выражая желание облобызать старика, но подумал о неудобстве места и воздержался.

– Как здоровеньки, батенька? Давненько не видались! сказал Бабков, протягивая руку.

Изъявление дружеских чувств несколько удивило Зиновьева. С Лисичкиным он познакомился, когда пришлось ставить его иконостас, – обстоятельство это не способствовало их сближению; с Бабковым он встречался также весьма редко. Все это не помешало ему любезно раскланяться и подвести их к столу с утварью.

– Прелесть!.. Ну, просто прелесть! воскликнул Лисичкин, расплываясь от восхищения прежде еще, чем успел осмотреть что-нибудь. – Откуда только, многоуважаемый Алексей Максимыч, откуда взяли вы эти чудные типы?..

– Откуда? Вот откуда! брякнул Бабков, хлопал себя по лбу. – Я правду говорю!..

– Конечно, подхватил живописец, – но, Боже мой, – сколько исследований… Одно это кадило: сласть просто! восторгался Лисичкин, косясь, однако ж, на дверь кабинета.

– Талант, голубчик! Я не люблю кривляться; прямо говорю: талант! Видел ли ты рисунки его реставраций?

– Видел, подхватил Лисичкин, – чудеса просто! А видел ли ты у Алексея Максимыча его рисунки итальянских мозаик? Если не видал, попроси взглянуть! Истинное сокровище! Скажите, неужели они до сих пор не изданы?

– Пока еще нет, скромно отозвался Зиновьев. – Помилуйте, кому они нужны? Чем можно было, я воспользовался для церкви и приюта; многое подходило к стилю… Остальное до сих пор так лежит.

– О чем это вы тут беседуете? тихо, как бы подкравшись, спросил Иван Иваныч.

– Восхищаемся, проговорил «лукавый блондин» с видом простодушия.

– Стоим да похваливаем! сказал «хитрый мужик», казавшийся в эту минуту более чем когда-нибудь простым «добрым малым».

Серые зрачки его встретились с глазами Лисичкина; оба украдкой обменялись взглядом, перевели глаза на Воскресенского и как бы случайно попали прямо в его луч зрения. Обмен этих взглядов прошел незаметно для Зиновьева, который в это время благодарил Ивана Иваныча, присоединившего свои одобрения к похвалам художников.

– Все это отлично, господа, сказал Воскресенский, – но были ли вы в самой церкви, для которой предназначается эта утварь, – я разумею: видели ли вы ее теперь, в последнее время?

– К сожалению, с тех пор не был, как Алексей Максимыч так обязательно ставил мой иконостас, отозвался Лисичкин, из памяти которого изгладилось, по-видимому, неудовольствие, возникшее тогда между ним и старым архитектором.