Зинаида Гиппиус - Мемуары Мартынова

Нет, не знаю, чего мне надо. Не понимаю. Хорошо, убежать… Умереть…

Но я не умер, а убежать не успел: в дверь стукнули, она приоткрылась, и я на пороге увидел высокую-высокую, тонкую-тонкую фигуру Сашеньки. Не глазами только увидел его, всем собой почувствовал, и весь сжался, поник неизъяснимо.

– Ваничка, задача нейдет? Что ж, давайте. Посмотрим.

Он говорил тихим, как всегда, голосом. Странную рассеянную улыбку точно забыл на губах. Двинулся к окну, к моему столику.

Так как мне казалось, что все равно все потеряно, то и я пошел за ним и сел тоже за стол.

Сашенька больше не спросил о задаче. Словно забыл и о ней, и обо мне. Смотрел в окно, как я недавно, один. Теперь вместе мы смотрели на сугробы в палисаднике, с птичьими следами, на забор с прутьями акаций, на мутный крест остоженской церкви в бело-мутном небе. Но я уж ни о чем не думал. Отчаяние, смешанное с восторгом, все росло, и уж почти выдержать было нельзя.

Тогда я отвел глаза от снега и взглянул на Сашенькино лицо.

Спокойное, с той же застывшей улыбкой на губах. Что я увидел в этом лице? Я не знал. Я не знал, что я сейчас сделаю или скажу, и заговорил – будто не я. Вспоминаю даже теперь – только приблизительно; оно кажется глупостями, невероятностями; а, должно быть, как раз так и нужно было. Я говорил шепотом, грозным шепотом:

– Александр Александрович. Так нельзя. Я знаю. Я вас люблю. Посмотрите на меня. Я знаю, знаю. Я вас люблю. Посмотрите на меня!

Он вздрогнул, точно проснулся, хотел сказать что-то, но не сказал, удивленным взором, молча, стал глядеть мне в глаза. А я понесся дальше, быстро шептал, не помня что – меня уж совсем точно не было:

– Это все ничего не стоит, потому и нельзя. Жизни много, пустяки, что она неизвестная, будет, как вы захотите. Они не знают, а вы знаете, и я тоже. Я вас люблю за то, что… ну не за что, а просто так люблю. Это страшно важно. И что вы – тоже. Это все равно, кого. А они там – пустяки все. Она не понимает…

Зачем-то еще прибавил (чего никогда не думал):

– Она потом, после должна же когда-нибудь понять, вот увидите. Вот увидите, все будет хорошо, отлично. Уж как там – а будет. Я-то знаю. Я все знаю! Я все, все знаю!

Должно быть, со стороны взглянуть – было это комично. Взъерошенный мальчишка, в исступлении, уверяет длинного влюбленного студента, что «все знает»… что?

Но студент не со стороны смотрел, – и не засмеялся. Я видел, как глаза его до самых краев наполнились слезами: а дальше уж ничего не видел, потому что он охватил рукой мою голову и прижал меня к себе, к своей тужурке. Там, в темноте, где пахло теплым сукном, я и плакал неслыханно-блаженными, всеразрешающими, всерастворяющими слезами. Так я потом плакал только во сне.

Что же еще?

Сашенька, после этого, перестал бывать у нас, сразу, – как отрезал. Я не только не огорчился, а ходил именинником. Ведь так и хорошо, так и нужно, чтоб «все стало хорошо». Потом Вова раз сказал: «А Сашенька-то в Петербург перевелся! Видел его перед отъездом: очень веселый, и, вообрази, Надежда, велел Ваньке нашему кланяться. О тебе – ни слова!»

Ненавистная Надя только плечи вздернула. Она через год вышла за своего Гатмазова, который, еще через год, – ее бросил. Ну, да что о ней!

А Сашенька – я только потом, вдолге, это с ясностью понял, – был в тот день на краю самоубийства. И я его спас. То есть, конечно, конечно, не я! Любовь, сама.

– Никак не могу прийти в себя! Этот молодой человек – это Ваничка? Я помню маленького болезненного мальчика… И вдруг передо мной – молодой гвардеец…

– Да, вытянулся, – сказала мама, вздохнув. – Гимназию кончил, слава Богу, хорошо, теперь, с осени, на математический. Да еще филологический хочет захватить; не знаю уж, что будет, не слишком ли…

Мама всегда теперь была или в кислых, или в панических настроениях.

Разговор происходил на круглом балконе нашей дачи, старинного барского домика, где мы жили по летам очень давно, с тех пор, как я себя помнил. Мы его считали почти своим. В имении был и настоящий барский дом – дворец, с белыми колоннами, почти всегда пустой: владельцы наезжали редко. С нашим деревянным домом он соединялся громадным парком, из-за деревьев его и видно не было.

Я совсем не помнил эту даму, Магдалину Кирилловну, которая уверяла, что помнит меня «болезненным мальчиком», а что теперь я похож на гвардейца. Смутно знал, что она какая-то очень дальняя мамина родственница, или что-то вроде. Слышал (все в последнее время), что после развода она уехала из России. Шесть лет прожила в Париже. Теперь вернулась, по делам, в Москву. Время стояло жаркое (июль), и мама позвала ее к нам погостить.

Дом наш велик теперь, когда нет ни Нади, ни Вовы: только я, да мама, да вечный дядя Одя, старший мамин брат, генерал в отставке: из него уже песок сыплется, ноги ходят криво. Он большей частью строго, почти грозно, молчит, и, конечно, далеко не все понимает.

Гостья оперлась полным, голым локтем о перила балкона.

– Ах, как мне нравится ваша «глушь»! Cela me repose [1] Это мой отдых (фр.). . Как хороша эта зеленая полянка, уходящая вниз, и эти столетние деревья парка за нею! Ваничка, – обернулась она ко мне, – вы должны мне здесь все, все показать. Вы много, конечно, гуляете?

– Он все нынче верхом, да верхом… Новое увлечение, – сказала мама. – На грех только управляющий лошадей ему дает, молодые…

Магдалина Кирилловна даже подскочила.

– О, как чудесно! Я обожаю верховую езду! У меня нет амазонки, но здесь, в глуши, можно в чем угодно. Ваничка, вы будете моим кавалером?

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Это мой отдых (фр.).