Елена Горелик - Пасынки

— Прости, отец.

— Этот мир принадлежит людям, сын, — слова старика были не менее тяжелы, чем взгляд. — Здесь либо никогда не было альвов, либо, в отсутствие магии, они давным-давно вымерли.

— Либо были истреблены!

— Либо были истреблены, — кивнул отец. — Глядя на то, что происходит, охотно верю. Но это мир людей, и здесь правит их бог, не менее суровый, чем боги нашего мира. Если мы хотим выжить, нам следует ему поклониться, принять его власть. Быть может, тогда он пощадит… хотя бы вас, молодых.

— Поклониться богу людей? — гнев снова вспыхнул в его душе и глазах. — Богу двуногого скота? Но даже люди не поклоняются богам своих коз и овец!

— Сын!

Отец гневался, и это всегда было страшно. Даже сейчас.

Он упал на колени и склонил голову.

— Мы были бессмертны лишь потому, что это позволяли наши боги, — голос отца внезапно окреп. — Я открываю тебе тайну раньше положенного срока, чтобы предостеречь тебя от совершения непоправимой глупости. Я не открыл бы тебе ни эту тайну, ни своего разрушающегося лица, если бы ты был способен без этого уразуметь всю глубину катастрофы, постигшей наш народ… Мы были бессмертными, сын, но более таковыми не являемся. Благодать богов не осеняет нас. Теперь мы такие же смертные, кого ты в гордыне именуешь двуногим скотом. А ведь они тоже творения богов, как и мы. Ты ведь знаешь, что порой родители почему-то отдают свою любовь лишь одному ребёнку, обделяя прочих своих детей. Людям всего лишь не повезло.

— Но это тоже было тайной, ведомой лишь Высшим из Высших… Почему, отец?

— Потому что с богами не спорят, — ответил старик. — Если они выделили нас среди прочих своих творений, значит, так было справедливо. Теперь всё иначе.

Он так сжал кулаки, что не только костяшки пальцев побелели, но и ногти впились в ладони, раня их.

— Поклониться богу этого мира, богу людей… Припасть к подножию его престола, вымаливая толику благодати… — просипел он, едва сдерживая слёзы бессилия. — Что если его справедливость такова, как и справедливость наших богов? Что если люди этого мира — его возлюбленные дети?

— Если это так, мы исчезнем, — прозвучал женский голос. Ровный, без признаков какого-либо движения души. И — надтреснутый, как у презренной людской старухи.

«Мать!»

Смотреть на руины её некогда прекрасного лица не было никаких сил, и он, наконец дав волю слезам, припал к её ногам, целуя драгоценный шёлковый подол платья.

— Мать…

— Не надо плакать, мой мальчик, — пусть и надтреснутый, но всё ещё любящий, голос матери наполнился нежностью. — У нас с отцом была вечность. У нас есть ты, наш последний выживший сын. У нас ещё есть немного времени, чтобы порадоваться твоим детям. Разве это не справедливо?

— Это несправедливо! — вскричал он, рыдая и поливая слезами расшитые туфельки матери. — О, мама, если бы ты только знала, как это несправедливо — расставаться с вами!

— Терять родителей больно, — со вздохом проговорил отец, и добавил загадочно: — Уж кому это знать, как не нам… Встань, сынок. Встань и выслушай нашу волю… если она для тебя ещё что-то значит.

Слова отца были обидны, но он стерпел. Как творения не спорят с богами, так и дети не должны спорить с родителями. А он и так сегодня провинился.

— Мы с матерью посылали гонцов к правителям этой страны, и получили ответ, — голос отца снова возвысился до своего прежнего величия. — Нам дозволено жить во владениях человека, именуемого его подданными царём. Но прежде мы должны поклониться человеческому богу и принять его учение. Это не условие царя людей, это моя воля, и ты её исполнишь, даже если мы умрём в пути. Для того я и просил прислать сюда одного из Предстоящих у Престола, чтобы он пояснял нам основы людской веры. Пока доберёмся, изучим… Поклянись исполнить мою волю, сын.

— Клянусь, отец, — склонился он. — Клянусь именами сотворивших нас.

— И именем бога этого мира тоже клянись, — тихо проговорила мать. — Люди уверяли, он милостив к тем, кто чтит его.

— Именем бога людей — клянусь, — ещё тише проговорил он. — Да осенит он нас своей благодатью.

Тихий треск фитилька почему-то заставил его вздрогнуть. Откуда-то явилась и не торопилась покидать голову мысль, будто в их беседе незримо присутствовал некто четвёртый. Услышал, что нужно, и удалился в своё неведомое.

Чужой мир. Чужой бог. Чужие законы.

Но здесь им предстояло жить и хранить то, что осталось от народа. А осталось очень и очень немногое.

— Глянь-ка, идут!

— И впрямь идут. Ишь ты, как паломники — пешком.

— А как им ещё идти-то? Знать, не просто грехи замаливать — креститься идут…

По яркому голубому небу пробегали тучки. Выныривая из-за них, солнце вспыхивало, как умытое, золотя купола. Денёк выдался на загляденье. Теплынь какая. Кабы не зябкий ветерок, так и вовсе было бы лето красное.

На берегу реки, изогнувшейся дугой, под самой стеной соорудили нарочитый помост, устеленный персидскими коврами.

— Глянь-ка, сам владыко!

— Сам Феофан!

— Чорт эдакий…

— Сам ты чорт! Рожу в бородищу спрятал? А ну-ка вынь!

— А ну тихо вы! В холодную захотели?.. Вона, идут сюда ужо!

Треуголки солдат мелькали по краям толпы, но в сторону забияк покуда никто не шёл. Однако смутьяны притихли. Никому не хотелось томиться в холодной, хоть бы и за дело. Тут и без драки было на что посмотреть, право слово.

Шёл креститься некий пришлый народ, просившийся под руку государя. Не всякий день такое случается.

— Эвона как… Старинушки-то ветхие, ноги едва тянут, а царями глядятся.

— Кто? Где старинушки?.. А, вон те, что впредь своих людишек идут?

— Да царями они, видать, и были. Народишко-то каков, гляньте, люди. Чудной народишко!

— И немцев я видал, и арапов, и татар, а таковских — не, не видал. Ишь ты, пригожие какие!

— Девки — да, загляденье… Эх-х, было б мне годков на десять поменьше…

— Что — девки? Как бы наши девки по их парням сохнуть не начали…

— Ухи-то, ухи у них какие! Как у котов!

Звонкий мальчишеский голос ввернулся в гомон толпы, породив волну смешков. И впрямь, народишко чудной. Обликом пригожи, как ангелы, а уши и впрямь котовские. Как бы не прилепилось к пришлецам прозвище.

Старики, дед и бабка в шёлковых рубахах до пят, встали у самого берега, лицами к помосту, где разместилось священство. Народец ушастый — тыщи две пришлых, не более — встал за спинами своей знати. А затем все разом, будто приказал кто, опустились перед помостом на колени…

…Этот человек с омерзительно заросшим волосами лицом, но в богатой одежде Предстоящего. У него умные и недобрые глаза.

Люди зовут его Владыкой. Точно так же, как альвы звали Владыкой Предстоявшего у престола своих, родных богов.

Выходит, есть что-то неизменное во всех мирах. Это внушало надежду.