Елена Горелик - Пасынки

Альвийка, несмотря на роскошный наряд, выглядела стеснённой и немного растерянной.

— Хороша ты, лапушка, — Пётр Алексеич, всегда скупой на искренние похвалы женщинам, не стал сдерживаться, признал очевидное теми же словами, что только что мысленно произнёс светлейший. — До чего же хороша… Вижу, расстарались бабы на славу.

— Они зачем-то сделали меня в два раза тоньше, — тихо, словно боясь глубоко вдохнуть, сказала принцесса, указав на свою талию, затянутую в тугой корсет. — Видимо, решили, что моя фигура недостаточно стройная, а глаза недостаточно большие… Скажи, Петруша, я теперь всегда должна буду так одеваться?

— Увы, — Пётр Алексеич словно забыл о светлейшем, всё внимание обратив на альвийку. За ручки её взял, ишь ты, и глядит ласково. — Таковы моды европейские. Станешь императрицей — новую моду придумаешь, коли пожелаешь.

— Придётся, не то помру от удушья. А корсет приравняю к пытке, и велю в него пойманных заговорщиков затягивать… Доброго вам утра, князь, — уныло поприветствовала светлейшего невесёлая невеста.

— И тебе доброго здравия, твоё высочество, — заулыбался Данилыч. — Ты уж вытерпи сей денёк, а там модисток муштровать станешь, чтоб переделали платье по-твоему. Мою Дарью видала ведь? Дама в теле, а в такую струнку утягивается — самому страшно. И ничего, терпит.

— Мне такое не привычно, — ещё печальнее сказала альвийка. — В этом…платье я совершенно беспомощна. Напади кто, даже убежать не смогу, не то, что биться.

— На случай, ежели нападёт кто, у нас полный город войска, отобьёмся как-нибудь, — отшутился государь, откровенно любуясь княжной. — Ну, идём, лапушка. Скорее управимся — скорее от корсета избавишься.

— Это радует, любимый… Что ж, идём. Я вытерплю.

Принцесса, оперевшись на любезно подставленную руку Петра Алексеича, с такой нежностью улыбнулась ему, что у светлейшего защемило где-то там, где должна быть душа. Впервые в жизни он завидовал другу-царю не оттого, что он царь, а оттого, что на оного друга с любовью смотрит такая красивая женщина. Впрочем, Данилыч не обольщался. Если государь сейчас похож на стареющего льва, то эта дама отнюдь не кошечка, каковой её ошибочно полагают окружающие. Львица она. Ещё достаточно молодая и сильная, чтобы разорвать любую добычу.

Само собою, светлейший оказался прав. Дважды тащиться по метели, пусть и в каретах, до церкви и обратно пришлось под тихий, но различимый чутким ухом гул. То разноголосо и разноязыко матерились вельможи с послами. Гвардейцам, сопровождавшим кортеж верхами, приходилось куда хуже, но те если и ругались матерно, то в мыслях, языка не поганили. Принцесса же была на высоте. Ни словом, ни взглядом не показала, что страдает от тесного корсета, хотя старалась поменьше двигаться. Отныне её следовало титуловать императорским высочеством — обручённая царская невеста ещё до свадьбы официально становилась членом правящей семьи. Но если помолвку расторгали, а такие случаи в истории семейства Романовых были, то несчастная девица становилась хуже зачумлённой. Её ссылали в глушь, её десятой дорогой обходили свахи и соседи, и она умирала в тоскливом одиночестве. Впрочем, судя по настроению государя, идти по дедушкиным и батюшкиным стопам, перебирая невестами, он не собирался. Остроухая тоже своего не упустит. Вон как в его руку вцепилась, не оторвёшь. Притом улыбается царедворцам, кои ей кланяются, с такой светлой радостью, что ей даже можно поверить. Что значит — не простая дворянка, а урождённая принцесса. Такая будет, улыбаясь тебе в лицо, против тебя же ковы строить. И, судя по кислым физиономиям послов, многие из них это уже уразумели.

Интересно, поняли ли они замысел Петра Алексеича? Должны бы уже, ведь не слепые.

Альвы тоже хороши. То от принцессы своей, во грехе живущей, носы воротили, теперь кланяются. Ну, эти-то хоть не подобострастно, как иные, а потрясённо. Ну, ничего, поживут среди людей, обтешутся.

Празднество длилось чуть ли не до полуночи и, едва метель утихла, завершилось фейерверком. Государь с невестой к тому времени давно уже покинули гостей.

«Да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает» — начертано на ордене Подвязки, несмотря на его легкомысленное происхождение. Так и нынче — да будет стыдно тому, кто подумал, будто Пётр Алексеевич вместе с княжной Таннарил прямо с празднества помчались в спальню. Увы, придётся разочаровать. Раннэиль только сменила парадное платье на домашнее, альвийское, и после того они оба отправились… правильно: к лежавшим в жестокой простуде царевнам. Лиза, та больше всех жалела, что из-за каких-то соплей и кашля лишилась возможности покрасоваться на балу. Наташа хныкала и шмыгала носом, жалуясь на головную боль. Унылый лазарет, да и только. Но вот с батюшкой им повезло: он обладал редкой способностью заражать своим настроением всех окружающих, не суть важно, какое это настроение. Сегодня у него была радость. Дочери, спустя совсем небольшое время, слушали его рассказ о празднестве и радовались вместе с отцом, решившим хотя бы этот вечер отдать семейству. Перепало нежданной дедовской ласки и нелюбимому внуку, лежавшему в такой же простуде в соседней комнатке. «Ты выздоравливай, Петруша, не огорчай нас…»

Словом, почти что идиллия. Крайне редкая картина в семье Романовых.

А поутру, как обычно, навалились дела. Зима выдыхалась последними морозами, и уже сейчас требовалось решать насущные проблемы флота, не дожидаясь тепла. А у флота были проблемы. Воюя со Швецией — а по сути ещё и с англичанами, стоявшими за спинами шведов — Пётр спешил строить корабли. Как можно больше кораблей. Оттого гнали их из сырого леса, и каждую весну выяснялось, что несколько судов непригодны к выходу в море. Два года мира позволили сделать кое-какие запасы, но по правилам кораблестроения требовалось сушить лес самое меньшее лет пять. Притом не в Петербурге, а где-нибудь в другом, менее сыром и более тёплом месте. Пока такое местечко сыскалось в Казани. Там же и заложили полтора года назад склады с корабельным лесом. Но полтора года — не пять, и даже не три, если уж совсем невмоготу станет. Мало. Строить корабли из такого — всё равно, что прямо с лесосеки брёвнышки возить. Результат будет столь же плачевным. Оттого следовало ужом извернуться, но добыть ещё два-три мирных года для страны. Лучше — все пять, но то уже если повезёт.

Анализируя события последних дней, Раннэиль пришла к выводу, что Пётр Алексеевич, подавив дворянский заговор и нанеся огромный урон европейской дипломатии в лице местных конфидентов оной, тем самым делал Европе некое предложение. Мол, я ваш хвост могу и ущемить, ежели понадобится, так давайте лучше договоримся по-хорошему. Она укрепилась в своём мнении, когда Пётр Алексеевич показал ей собственноручно писаное послание венскому императору Карлу Шестому. Тоном военной реляции российский император излагал австрийскому коллеге обстоятельства, по которым нахождение посла фон Гогенгольца в Петербурге не желательно, ибо упомянутый более вредит общим интересам обеих империй, нежели способствует согласию. Теперь австрияку придётся заменить посла на кого-нибудь поумнее, а этого ещё и примерно наказать. Накажут его наверняка не за то, что способствовал заговору и покушению на царствующую особу, а за то, что попался, но главное результат, а не предлог. А с новым послом разговор будет несколько иным, чем со старым, придётся имперцам кое в чём Петру уступить. Такое положение государя вполне устраивало, особенно в свете возросшей активности английских дипломатов в Копенгагене и Потсдаме, и нездоровых шевелений Версаля. Плохо было одно: австрийский канцлер фон Зитцендорф был противником союза с Россией, и пока его позиция оставалась достаточно сильной, чтобы тормозить переговоры. Это Раннэиль уже знала, за довольно небольшой срок усвоив те основы, без которых лучше в европейскую политику не лезть. Изменить расклад сил могли только некие события на востоке, способные сподвигнуть турок на попытку захвата Белграда, и, если княжне не отказала её альвийская проницательность, Пётр Алексеевич этого явно ожидал.