Олег Якубов - Михайлов или Михась?

В тюрьме Шан-Долон я провела восемь месяцев. А потом был суд. Кстати сказать, впоследствии я узнала, что судебное заседание по делу Сергея Михайлова проходило в том же зале «3А» женевского Дворца правосудия, где и меня судили. После того как президент суда огласила результаты жеребьевки присяжных, места рядом с ней заняли пять мужчин и одна женщина. В зале раздались аплодисменты. И вообще процесс напоминал некую неизбежную формальность, нежели суд. Чаще всего во всех формулировках звучала приставка «не». «Не совершала, не причастна, не состояла в сговоре», ну и так далее. Истица на суд вообще явиться не пожелала, а при-слала вместо себя нанятого ею адвоката. Не было ни одного факта, подтверждающего мою причастность хоть к какому-то криминалу. Следствию даже не удалось инкриминировать мне использование фальшивого паспорта, ибо хотя я и воспользовалась чужим паспортом, но он все же был подлинным. А за это в Женеве никакого наказания не предусмотрено. В принципе, если бы все обнаружилось в аэропорту Куантрэн, меня бы попросту депортировали, а поскольку было следствие и мне пытались «навесить» совсем иные грехи, то как такового разговора об использовании чужого паспорта на суде почти и не возникало. Во всяком случае, ни у судьи, ни у присяжных, судя по всему, и мысли даже не возникло наказывать меня за это. Одним словом, освободили меня подчистую и дали на сборы аж целых сорок минут.

По инструкции заключенные тюрьмы Шан-Долон сами свои вещи собирать не имеют права. Это делают специальные служащие. Там есть склад, где хранятся вещи заключенных. Когда я в Москве разбирала вещи, то удивилась, как они туда мужских костюмов не напихали. В пакетах, которые мне в тюрьме даже открыть не разрешили, были неизвестно чьи шмотки. То-то я удивлялась в аэропорту Куантрэн, что с меня за перевес багажа содрали 300 швейцарских франков. Да, дорого мне обошлась поездка в Женеву. Очень дорого.

Об аресте Сергея Михайлова в Женеве московский адвокат Сергей Пограмков узнал уже на следующий день. Была, конечно, надежда, что это недоразумение, которое разрешится в течение дня, ну максимум — двух. Но по прошествии трех суток задержания Михайлова Пограмков твердо решил, что ему пора отправляться в Женеву. Самым спешным порядком, насколько это было возможно, он оформил визу и вылетел в Швейцарию. Встретившись в Жене-ве со своими коллегами, Пограмков понял, что никакой стройной системы защиты у них попросту не существует. Самое страшное, что местные адвокаты, приглашенные партнерами Михайлова по швейцарскому бизнесу, вполне допускали мысль о том, что их подзащитный может быть и впрямь «крестным отцом» русской мафии. Московскому адвокату было совершенно очевидно, что эти люди ему не помощники. И тогда он стал искать в Женеве тех адвокатов, которые поверили бы в невиновность своего нового клиента. Так в адвокатской команде появился знающий русский язык Ральф Освальд Изенеггер, один из лучших адвокатов этой страны Поль Гулли-Харт, впоследствии Алек Реймон, Паскаль Маурер, Сильвен Дрейфус. К этой команде присоединился и президент коллегии адвокатов Бельгии Ксавье Манье.

Почти все из этой когорты, за исключением разве что молодого Изенеггера, имели большой опыт работы, громкие дела, проведенные ими в разных странах Европы. Но русского им еще ни разу защищать не доводилось. Адвокаты признавались, что многое для них в этом деле непонятно, и порой многочасовые беседы Пограмкова со своими европейскими коллегами заканчивались их общим мнением: мы ничего не поняли. Для них, например, было совершенно непонятно, как приехавший из России полицейский может говорить неправду. И когда Пограмков предоставлял им документы, опровергающие показания Упорова, они только руками разводили. Прошло несколько месяцев, пока сами адвокаты на основании собранных в России и других странах документов не пришли к заключению, что их подзащитный ни в чем не виновен и его дело смело можно назвать не уголовным, а политическим. Как это ни парадоксально, но, сделав такой вывод, адвокаты не только не сконцентрировали своих усилий, но даже на какое-то время несколько расслабились. Они полагали, что в столь ясной ситуации Обвинительной палате не останется ничего иного, как прекратить дело и отпустить Михайлова на свободу. Пограмков только поражался такой наивной беспечности и той существенной разнице в организации защиты, которая существует между Россией и Швейцарией. Уж если в России маститый адвокат брался за какое-то дело, да к тому же был твердо убежден в невиновности своего подзащитного, он, что называется, ночами не спал, перерабатывал горы документов, собирал свидетельские доказательства, организовывал необходимые экспертизы, одним словом, не знал ни сна ни отдыха до той поры, пока его подопечный не выходил на свободу. Здесь все было иначе.

Пограмкова потряс как-то один эпизод. Для обсуждения насущных вопросов защитники Михайлова собрались в Брюсселе, в офисе мэтра Ксавье Манье. Обсуждение затянулось на несколько часов и было в самом разгаре, когда женевские адвокаты поднялись и заявили, что им пора ехать в аэропорт.

— Как же так, — удивился Сергей Пограмков, — ведь мы только— только подошли к самому главному? Вряд ли нам еще раз удастся так скоро встретиться в полном составе. Быть может, мы продолжим работу? Улететь вы сможете сегодня попозже, другим рейсом или завтра утром.

Они посмотрели на него, как на инопланетянина, словно и не понимая, о чем вообще ведет речь их коллега.

Мне и самому удалось убедиться в том, что, несмотря на царившее вокруг дела Михайлова явное беззаконие, его европейские защитники ни сна, ни аппетита не лишались. Познакомившись на одном из очередных заседаний Обвинительной палаты с бельгийским адвокатом Ксавье Манье, я договорился с ним об интервью. Я знал, что Манье долгие годы возглавлял бельгийскую коллегию адвокатов, что он награжден высшим орденом Бельгийского королевства и является одним из авторов текста европейской Декларации прав личности. Манье назначил мне встречу в Брюсселе, и в назначенный день и час я появился в его офисе. Мэтр встретил меня весьма любезно, провел в комнату для переговоров, где стоял огромный старинный прямоугольный стол. На столе, отсвечивая голубыми бликами, находилось плоское хрустальное блюдо, а в нем — английская трубка.

— Скажите, батонье (во франкоязычных странах Европы «батенье» — обращение к человеку, занимавшему или занимающему пост председателя коллегии адвокатов. — О.Я.), эта трубка — украшение или знак того, что у вас в офисе можно курить трубку?

Манье улыбнулся.

— Я действительно не очень люблю, когда в моем офисе курят, но для любителей трубок делаю исключение. Так что, если вы курите трубку, прошу.