Артем Луниш - Близнецы

А иногда попадаются просто забавные вещицы. Особой ценностью они не обладают, продать их некому, но в том-то и дело, что их как раз и не хочется продавать. Да, бывает. Но большей частью ловится лук и еще черви — плоски и прозрачные твари, от этого самого лука почти и не отличимые.

Серый свет запыленных лампочек не столько разгоняет, сколько подчеркивает темноту. Опускаются в канал сети, поплескивает холодная вода. Завтра сети надо будет обходить, а на сегодня все — домой.

Канал уходит в огромную зарешеченную трубу, и между выступающей в туннель трубой и потолком находится небольшая ниша — размером с Вашу ванную комнату, если она у Вас есть.

Ниша прикрыта светло-зеленой, усыпанной мультяшными морскими коньками и раковинами, полиэтиленовой занавеской. Мутно светлеет впереди эта занавеска и внутри у мальчика все сжимается от неосознанного чувства. Сам он, пожалуй, только неясно подозревает, что чувство это — жалость. Жалость не к себе, но ко всем остальным одиноким, нищим, выброшенным в подвал вселенной.

Занавеска неярко, тепло светится: за ней горят самодельные масляные лампы. За ней бетонный пол, усыпанный украденными опилками, за ней три самодельных гамака (и один уже не нужен, один уже не нужен, как же так может быть: один уже не нужен), деревянные ящики из-под фруктов с одноразовой посудой и сухими связками чеснока, подвешенные к потолку полиэтиленовые пакеты с одеждой и книгами.

Мальчик тяжело взбирается по короткой лесенке, отодвигает занавеску.

— Ну как? — встречает его девочка. Худенькая, с такой же серой, похожей на плохое тесто, кожей, и такой же — колючим бобриком — стрижкой. Мальчишка-мальчишкой, только губы — красиво очерченные и, кажется, подкрашенные, — да еще голос. Ну и еле заметные выпуклости под свитерком.

— Об косяк, — грубо отвечает мальчик и устало садится на ящик, — расставил, пионеров не встречал.

Пионеры были местной легендой. Полк призрачных детей с красными знаменами, беззвучными барабанами и горнами, марширующий будто бы по нижним ярусам. Согласно легенде, в годы войны фашисты расстреляли и замучали подпольный пионерский отряд, а тела сбросили в канализацию. И теперь вот бродят они там, в темноте, и ищут выход из-под земли. А если встречают кого из малышни, забирают к себе. Взрослые-то им не нужны.

— Я не про это.

— Ну, а я не про то, — сердито отвечает мальчик, — давай поспим, Анька… Не хочу я… — он не закончил.

— Ложись, конечно. Я посижу еще, нужно закончить, — она что-то полощет в щербатом тазике.

Мальчик ложится в гамак, накрывается грязным одеялом, отворачивается лицом к стене.

Аня полощет.

— Ты, Ань, мечтаешь о чем-нибудь? — через какое-то время спросил он.

— Конечно, мечтаю, — с готовностью отвечает девочка, — я хочу первым делом…

— Я не про это, — морщится под одеялом мальчик. Голос у него опустелый, как прохладный воздух — только не как осенний ветер, а как из офисного кондиционера. Опустелый и страшно усталый у него голос, — я вот… Подумалось сейчас — вот бы заснуть и не проснуться, никогда не просыпаться.

— Ты чего? — испуганно начала девочка, но он опять перебил ее.

— Спать себе и спать, и чтоб никаких снов.

— Это умереть, значит, — помолчав, твердо ответила Аня.

— Ну и что, что умереть. Можно и умереть, не так уж весело живем, — злобно ответил мальчик, но голос у него теперь был уже живой. Он заворочался под одеялом (гамак опасно закачался), но от стены не отвернулся.

— Потом… Потом мы вырастем, разбогатеем, купим себе настоящие квартиры или даже дома. Найдем родителей и к себе перевезем. И детей из детдомов будем усыновлять. Все еще будет.

— Держи карман шире: вырастем, разбогатеем… — передразнил он, — в канализации и старики живут, сама знаешь. И мы здесь будем до старости жить. До самой старости — здесь.

О помолчал немного и добавил решительно, — прав был Петька, золотая голова.

Тут ему вдруг вспомнилось раздутое, ярко-синее Петькино лицо с разбухшими так, что казалось — только тронь и лопнут — шариками глаз, с выломанной улыбкой (капельки вечной канализационной испарины на неровных зубах), с постыдно оттопыренной ширинкой… Как они с Аней вынимали его из петли и, дураки последние, пытались дуть в скалившийся мертвый рот. Как потом волокли его до Котла, и как страшно было бросать тело в жадную черную воду.

Тишина. Побулькивает вода, капает, слышно, как проносится где-то далеко поезд метро.

— Прости, — говорит мальчик и, не дождавшись ответа, вылезает из гамака.

Аня сидит на ящике, неподвижные руки свисают в таз с мыльной водой.

— Прости, ок? Где у нас спирт, давай… это… помянем, — он говорит натужно, прячет глаза и как-то бестолково, неуклюже дергается туда-сюда. Все это ему тяжело и неприятно и совсем сейчас, сейчас, всего через день после Петиной смерти, не нужно.

Он разливает спирт в две одноразовые стопочки и, не найдя подходящих слов, пододвигает одну Ане.

— Почему вы такие? Ничего хорошего не хотите, все только плохо, плохо.

— Так оно и есть плохо, — равнодушно отвечает он, — да и пересмотрели мы там дерьма, — неохотно добавляет.

— Что там такое было?

— Не хочу я вспоминать.

— Вы никогда не говорили и я не приставала. Но теперь, после этого, ты должен мне сказать.

— Не хочу я вспоминать, — повторяет он и морщится, — Ань, дай мне отойти. Мы с Петькой еще в детдоме скорешились, сбежали вместе, пол-страны объехали, здесь устроились… Тебе что, ты его и знала-то месяца два, — с обычным для детей тактом закончил он.

— Ну и что, что два месяца? — тихо, себе под нос, спросила Аня. Она Петю любила, как любят рано повзрослевшие дети: трогательной, красивой любовью, не исключающей физиологического, но при этом невинной и простой — как любят в сказках и романтических комедиях.

— Ладно, чего там… — Он выпивает еще стопку, — грустно все это. Не хочу больше, не могу.

— Ты не знаешь просто, какой мир огромный. И красивый. И есть такие вещи, такие — мы их и представить не можем. И все это мы еще увидим и везде побываем.

— Ничего мы не увидим. Так здесь и сдохнем, под асфальтом. Отомстить бы только, — он выпивает, наливает себе еще.

— Кому? — грустно спрашивает Аня.

— Не знаю. Всем, — он то ли плачет, то ли смеется.

Аня выпивает, маленькое бледное личико морщится.

— Давай правда спать, а? Завтра повеселее будет.

— Давай, — равнодушно соглашается мальчик и отставляет стопку.

— Ты меня прости все-таки, — невнятно говорит он, забираясь в гамак, — очень я устал что-то.

Он заворачивается с головой в одеяло и отворачивается к стене. Аня тушит самодельные горелки — все, кроме одной — и тоже ложится. Они лежат молча, глядя на крохотный огонек в бескрайней темноте и потихоньку засыпают.