Андрей Шляхов - Андрей Миронов и его женщины. …И мама

Миронов обнял меня, расцеловал: «Вот теперь то, что надо!» Потом он послушал музыку, тоже сказал, что чего-то не хватает, и предложил, чтобы в конце песня перешла в вальс. Крылатов выполнил его пожелание, и в результате получилась замечательная песня. После этого мы с Мироновым подружились, и я ещё много написал песен для него…»

Миронов был требователен и к себе, и ко всем своим партнёрам. Иначе и нельзя, ведь требовательность к себе является непременным залогом мастерства, истинного профессионализма. Но даже в самом Театре сатиры находились люди, считавшие или хотя бы говорившие вслух, что Андрей Миронов – никудышный актёр. Не от большого ума, а конечно же чисто из зависти говорилось такое.

Ветераны Театра сатиры хорошо помнят случай, имевший место на гастролях в Новосибирске, когда в коридоре гостиницы «Обь» Миронов, идя по коридору, случайно услышал, как в одном из номеров некий актёр, игравший в «Женитьбе Фигаро» роль лакея без слов, громко критикует как трактовку образа Фигаро, так и игру Андрея. Миронов не утерпел: вошёл в номер, давая понять, что он всё слышал. Посмотрел на своего «критика», сразу же сникшего, и, так и не сказав ни слова, вышел. На следующем спектакле буквально после каждой сцены Миронов спрашивал у «критика»: «Ну что? Сегодня я играю лучше?» Утончённая и изящная месть. Мироновский стиль.

Популярность Миронова уже достигла таких высот, что когда на экраны страны вышел очередной художественный фильм с его участием – довольно слабая советско-венгерская героическая комедия «Держись за облака», в которой Миронов сыграл совсем не главную роль Генерала, деятели кинопроката схитрили, набрав на афишах фамилию Миронова самым крупным шрифтом. Это несмотря на то, что в картине, кроме Миронова, снялись и другие известные актёры, такие как Светлана Светличная и Василий Шукшин. Правда, картину эта уловка от провала не спасла.

Любой начинающий актёр мечтает о славе, а любой известный, уже состоявшийся, мечтает о разноплановых ролях. Никому не хочется замыкаться в рамках одного и того же амплуа, хочется проявить свой талант во всю ширь, заблистать, что называется, во всю мощь, играть и в трагедиях, и в комедиях, и в лирических драмах. Это огромная, просто гигантская удача, когда удаётся, образно говоря, побывать и Гамлетом, и Тартюфом, и Карабасом-Барабасом.

В одном из интервью на вопрос-утверждение: «Вас принято называть комедийным актером…» – Миронов ответит: «Я не признаю разделения актёров на трагиков и комиков. Для меня лично самый интересный жанр – трагикомедия. Возьмите Гоголя. Где та грань, которой у него отделено трагическое от комического? Да и нельзя при таком молниеносном беге времени однопланово воспринимать жизнь. В жизни всё рядом, всё переплетается; трагическое и комическое, величественное и ничтожное, фальшивое и искреннее, доброе и злое. Скажем, едет человек на работу в научно-исследовательский институт, где ему предтоит принимать сигналы с других планет, а его толкают в трамвае, обрывают пуговицы. Разве это не парадокс? Я утрирую, но такими парадоксами полна наша жизнь».

А на последовавший затем вопрос: «Какую роль, сыгранную в театре, вам интересно было бы сыграть в кино?» – признаётся: «Дон Жуана из пьесы Макса Фриша. В кино мне предлагают в основном одноплановые роли. Это молодой жизнерадостный комик или экстравагантный плут, жулик». Далее последует интересное объяснение разницы между театром и кино: «В кино артист не самостоятелен в выборе роли. Можно отказаться либо согласиться играть, но в том и в другом случае это лишь те роли, которые предлагают режиссёры, а не те, которые хочет играть актёр.

В театре иначе. Здесь идёт процесс воспитания, формирования актёра. Театр – творческая лаборатория, кино – цех, ежедневно выдающий продукцию. Очень важно, с каким режиссёром в кино придётся работать. В этом отношении мой дебют в кино счастливый: я снимался у Юлия Райзмана в фильме «А если это любовь?» Райзман – прекрасный режиссёр, твёрдо знающий, что ему нужно взять от актёра, и поэтому он всегда ставит перед актёром определённую, ясную задачу» [29].

В одном из следующих интервью Андрей Миронов снова коснётся разницы между театром и кино: «Театр – это аккумулятор, лаборатория актёрского мастерства… Кино, в отличие от театра, не даёт актёру возможность почувствовать непосредственную связь со зрителем, что является для меня важным, а иногда и необходимым условием. И всё же мне нравится сниматься. Каждая новая роль – это новый заряд, толчок для исследования жизни. Вокруг неё происходит такое количество явлений, мы настолько обогащены самой различной информацией, что, естественно, встаёт вопрос отбора. В зависимости от характера персонажа, я отбираю те мои наблюдения, которые можно выразить в данной роли. Мне важно почувствовать её внутреннее действие, определить справедливость поведения персонажа… Я должен знать, во имя чего существует этот человек, и о чём я, артист Миронов, хочу сказать» [30].

В 1969 году режиссёр Леонид Хейфиц взялся экранизировать для телевидения роман Ивана Тургенева «Рудин». На главную роль Хейфиц пригласил Андрея Миронова. Далеко не все поняли и по достоинству оценили подобный поступок. Рудин – роль трагическая, потрясающей глубины, а Миронова после «Бриллиантовой руки» и «Фигаро» большей частью воспринимали как чисто комедийного актера. Однако после выхода спектакля стало ясно, что со своей ролью Андрей справился прекрасно. Хейфиц доказал, что умеет видеть в актёрах то, чего не видят другие. Сам Хейфиц считал, что последний эпизод спектакля Миронов сыграл на высочайшем уровне, и считал его игру примером «редкостно глубокого, строгого и сосредоточенного существования актера».

Последний эпизод является отражением жизненной эволюции Рудина, превратившегося из пылкого, преисполненного романтизма и не слишком вдумчивого юноши в человека, изрядно побитого жизнью, долго скитавшегося, много повидавшего и многое понявшего. И чувствовалась в мироновском Рудине некая обречённость, созвучная тургеневскому роману.

В роли Рудина Миронов изменил своей вечной привычке к движению, жестам и эксцентрике. Он играл Рудина подобно тому, как некогда играл Энгельса – скупые, тщательно выверенные движения и глаза… Ах уж эти глаза – они говорили обо всём, о чём не сказали ни слова, ни жесты! В их лихорадочном блеске читалась тревога, сквозила боль, угадывалась скорая гибель на баррикадах Французской революции. А ещё по взгляду становилось ясно, что гибель эта закономерна, неизбежна.