Генри Миллер - Книги в моей жизни

Ближе к завершающим страницам книги, когда отец уже чувствовал приближение конца, они спокойно беседуют под липой. "Ошибка моя была в том, - говорит его отец, - что я хотел быть добрым и приносить пользу. Ты совершишь ошибку, как и я".

Сердце разрывается от этих слов. Они слишком, слишком верны. Я плакал, когда читал их. Я плачу и сейчас, вспоминая слова его отца. Плачу над Жионо, над самим собой, над всеми, кто стремился "быть добрым и приносить пользу". Над теми, кто по-прежнему стремится к этому, пусть даже зная в сердце своем, что совершает "ошибку". Наше знание - ничто в сравнении с тем, что мы стараемся делать по доброте сердец наших. Мудрость от одного к другому не передается. Да и в конечном счете разве не жертвуем мы мудростью во имя любви?

Есть еще одно место - там, где отец и сын разговаривают с Франческо Одрипано. Речь у них идет об искусстве исцеления.

"Если у человека чистое дыхание, - сказал отец, - он может гасить всякую боль вокруг себя, словно это простые лампы".

Но я не был в этом уверен и сказал: "Если ты погасишь все лампы, папа, ты уже ничего не сможешь увидеть".

Его бархатные глаза не потеряли своего спокойного выражения, и взгляд их был обращен вдаль - за пределы моей великолепной юности.

"Это верно, - ответил он, - боль излучает свет. Ты хорошо усвоил слова Одрипано. Он много пережил. А молодость свою сохранил потому, что он поэт. Ты знаешь, что такое поэзия? Ты знаешь, о чем говорит он в своих стихах? Знаешь, сынок? Понять это крайне важно. Слушай же. Я тоже многое пережил и повторяю тебе, что ты должен гасить боль. Если, когда придет твое время стать мужчиной, ты будешь знать две вещи - поэзию и науку гасить боль, тогда ты мужчиной станешь".

Я прошу у читателей прощения за то, что привожу столь пространные выписки из сочинений Жионо. Если бы я хоть на секунду заподозрил, что с его творчеством почти все знакомы, мне было бы стыдно за подобные цитаты. Один из моих друзей недавно сказал мне, что практически все, с кем он встречается, знают Жана Жионо.

Ты имеешь в виду его книги? - спросил я.

По крайней мере некоторые из них, - ответил он. - В любом случае они, несомненно, знают, за что он выступает.

Это история другая, - возразил я. - Тебе повезло, что ты вращаешься в таких кругах. У меня есть совсем иная история о Жионо. Порой я сомневаюсь, что даже его издатели прочли что-либо из его книг. Как читать, вот в чем вопрос. Сегодня вечером, перелистывая книгу Холбрука Джексона*, я натолкнулся на классификацию Колриджа, выделившего четыре типа читателей. Позвольте мне назвать их:

1. Губки, которые поглощают все прочитанное и возвращают его практически в том же состоянии, но с некоторым количеством грязи.

2. Песочные часы, которые ничего не удерживают в памяти и довольствуются тем, что книга помогла им коротать время.

3. Дырявые сумки, в которых задерживаются только выжимки прочитанного.

4. Монгольские алмазы, равно редкие и бесценные, которые извлекают пользу из прочитанного и облагораживают других, дабы те тоже извлекли пользу.

Большинство из нас принадлежит к третьей категории - либо даже к первым двум. Монгольские алмазы действительно редко встречаются! И в связи с этим я хочу рассказать о моих наблюдениях, связанных с одалживанием книг Жионо. У меня их немного - в частности, "Песня мира" и "Влюбленные никогда не проигрывают", о которых я, похоже, забыл упомянуть, - но все они вновь и вновь давались взаймы людям, изъявившим желание познакомиться с Жаном Жионо. Это означает, что я одалживал его книги не только внушительному числу моих гостей, но также заворачивал эти томики в бумагу и отсылал по почте - порой даже за рубеж. Никто из рекомендованных мной писателей не получал столь высокой хвалы, как Жионо. Реакция отличалась редким единодушием. "Изумительно! Спасибо вам, спасибо!" -таков был обычный отклик. Лишь один человек выразил свое неодобрение, сказав уныло, что ничего не смог почерпнуть из Жионо - и это был мужчина, умирающий от рака. Я одолжил ему книгу "Да пребудет моя радость". Он был один из тех "удачливых" бизнесменов, который достиг всего и не нашел ничего, что бы могло его поддержать. Полагаю, мы должны принять его вердикт за исключение. Все остальные, а в их число входили муж

' "Чтение книг". Нью-Йорк: Скрибнер, 1947 (примеч. автора).

чины и женщины всех возрастов, всех профессий, какие только встречаются в жизни, мужчины и женщины самых разных взглядов, самых противоположных целей и склонностей, единодушно выразили любовь, восхищение и признательность Жану Жионо. Это вовсе не "избранная" публика, все они были выбраны случайно. Единственным их общим свойством была жажда хороших книг...

Это моя частная статистика, и я считаю эти данные не менее достоверными, чем у издателей. Подобные голод и жажда наверняка обеспечат будущее сочинениям Жионо.

Есть еще один человек, фигура трагическая, чью книгу я часто подсовываю друзьям и знакомым. Это Вацлав Нижинский. Его "Дневник" имеет какое-то странное сходство с "Голубым мальчиком". Я черпаю в нем то, что имеет прямое отношение к писательскому ремеслу. Писал его человек отчасти ясного рассудка, отчасти безумный. Это настолько неприкрашенные, настолько отчаянные признания, что они разрушают форму повествования. Мы оказываемся лицом к лицу с реальностью, и это почти невыносимо. У него такая оригинальная техника письма, что любому писателю не грех поучиться. Если бы Нижинский не попал в сумасшедший дом, если этой книгой он окрестился в литературную веру, получили бы писателя, равного танцовщику.

Я упомянул эту книгу потому, что досконально изучил ее. Быть может, мои слова прозвучат самонадеянно, но это книга для писателей. Жионо я не могу ограничивать лишь этим, однако должен сказать, что и он тоже питает писателя, обучает писателя, вдохновляет писателя. В "Голубом мальчике" он дает нам генезис любого писателя, рассказывая об этом с совершенным мастерством писателя состоявшегося. Чувствуется, что он "прирожденный писатель". Чувствуется, что он мог бы стать также художником, музыкантом (невзирая на его собственные утверждения). Это "История Сочинителя Историй", 1'histoire de 1'histoire*. Она срывает облачение, в котором писатель превращается в мумию, и открывает нам изначальное существо. Она дает нам физиологию, химию, физику, биологию этого любопытного животного - писателя. Это

История истории (фр.).

руководство, погруженное в магическую текучую среду медиума, который излагает его. Оно связывает нас с источников любой творческой деятельности. Оно дышит, трепещет, восстанавливает кровообращение. Это книга такого рода, которую мог бы написать - но, увы, никогда не пишет - любой человек, если у него есть хотя бы одна история, достойна рассказа. Это история, которую пересказывают вновь и вновь авторы, выступающие во множестве обличий. Редко история эта появляется прямиком из родильной палаты. Обычно сначала обмывают и одевают. Обычно ей дают имя, которое не является подлинным.