Генри Миллер - Книги в моей жизни

Тут следует упомянуть еще одного актера: я видел его только в одной пьесе, о которой больше ничего не слышал после блистательной постановки в "Шоу-офф". Я имею в виду Луи Джона Бартелса. Подобно "Тетке Чарлей", эта пьеса, обязанная своим успехом только мастерству Бартелса, занимает в моей памяти особое место. Я не знаю ничего, что могло бы с ней сравниться. Вновь и вновь приходил я, чтобы посмотреть ее, а главное, услышать хриплый, бесстыдный, глумливый смех Бартелса, который был основным блюдом этого "шоу".

Сколько я себя помню, во мне всегда раздавались какие-то голоса. Я хочу сказать, что постоянно вел разговоры с этими посторонними голосами. В этом не было ничего "мистического". Это была форма общения, постоянно вступавшая в конкурентную борьбу с иными формами общения. Это происходило в то же самое время, когда я разговаривал с другим человеком. Диалог! Постоянный диалог. Прежде чем я начал писать книги, я уже писал их в голове - в форме того скрытого диалога, о котором рассказываю. Более склонный к самоанализу человек довольно рано убедился бы в своем предназначении. Но только не я. Если я и задумывался об этом нескончаемом внутреннем диалоге, то лишь с целью сказать себе, что я слишком много читаю и пора мне перестать жевать эту жвачку. Я никогда не считал подобный внутренний диалог чем-то неестественным или необыкновенным. Совсем нет - за Исключением степени, которой это могло достигнуть. Ибо асто случалось, что я, слушая кого-нибудь, переиначивал чу-жую речь на разные лады или, демонстрируя усиленное вни-ание, вставлял в нее собственные слова - более острые, более драматические, более красноречивые. Иногда, выслушав собеседника, я повторял сказанное им в трех или четырех вариантах, которые возвращал ему, словно это была его собственность, и, делая это, испытывал громадное наслаждение при виде того, как он берет назад собственные слова, поражаясь их точности, проницательности, глубине или сложности. Именно подобные игры часто привлекали ко мне людей - причем иногда это были люди, к которым я не испытывал ни малейшего интереса, но они привязывались ко мне, словно к мудрому клоуну или ловкому фокуснику. Я подставлял им зеркало, где они видели себя в более ярком или более лестном свете. Никогда у меня не возникало желания унизить их "я": эта игра доставляла мне удовольствие, и я был доволен тем, что вовлек их в нее помимо воли.

Но что это было как не бродячий театр? Ведь чем я занимался? Создавал характеры, драму, диалоги. Несомненно, готовя себя, хотя совершенно безотчетно, к грядущей задаче. Какой? Не отразить существующий мир и не сотворить новый мир, а открыть свой собственный тайный мир. Сказав "тайный мир", я тут же осознал, что именно его всегда был лишен, что именно его стремился обрести или создать. А это равно тому, чтобы написать еще одну главу Откровения. Лучшую часть жизни я провел на подмостках, пусть не всегда они находились в официально признанном театре. Я был драматургом, актером, режиссером и автором инсценировки в одном лице. Меня настолько переполняла эта нескончаемая драма - моя и других лиц совокупно, что, когда я прогуливался в одиночестве, во мне словно бы включалась музыка Моцарта или Бетховена*.

Примерно восемнадцать лет назад, сидя в парижском кафе "Ротонда", я читал книгу Робинсона Джефферса "Жен

В предисловии к своему знаменитому "роману-реке" Жюль Ромен пишет: "Я хочу, чтобы было понятно - некоторые эпизоды никуда не ведут. Есть судьбы, которые завершаются неизвестно где. Есть существа, предприятия, надежды, не оставившие по себе никакого воспоминания. Это распадающиеся метеоры или случайные кометы на небосводе человечества. Пафос рассеяния, исчезновения: жизнь полна им, но в книгах его почти не встретишь, ибо авторы, озабоченные соблюдением старых правил, стремятся начать и закончить игру с одним и тем же набором карт" ("Люди доброй воли") (примеч. автора).

щины с мыса Сур", даже и не помышляя о том, что однажды поселюсь недалеко от мыса Сур в месте под названием Биг Сур, о котором никогда не слыхал. Грезы и жизнь! Могло ли мне пригрезиться, когда я слушал рассказы библиотекаря из библиотеки на Монтегю-стрит в Бруклине о чудесах цирка Медрано, что первая моя статья, которую я напишу по приезде в Париж, город моих грез, будет посвящена именно цирку Медрано - и что статью, одобренную Эллиотом Полом (из "Трэнзишн"), опубликует "Пэрис Геральд"? Мог ли я помышлять о том, что во время нашей короткой встречи в Дижоне - в лицее Карно - я разговорюсь с человеком, который в один прекрасный день побудит меня начать эту книгу? Равным образом, когда в парижском "Кафе дю Дом" меня представили Фернану Кроммелинку, автору знаменитой и великолепной пьесы "Великодушный рогоносец", я и подумать не мог, что прочту ее лишь пятнадцать или более лет спустя. Присутствуя на спектакле "Герцогиня Мальфи"122 в Париже, я понятия не имел о том, что человек, сделавший прекрасный перевод этой пьесы, вскоре станет моим переводчиком и другом, что именно он отвезет меня в дом Жана Жионо, с которым дружил всю жизнь. И я не ведал также, когда смотрел "Желтый пиджак" (написанный голливудским актером Чарлзом Кобурном), что встречусь в Пебл-Бич, Калифорния, с прославленным Александром Ф. Виктором (из фирмы "Граммофоны Виктора"), который, рассказав множество восхитительных эпизодов своей богатой на приключения жизни, завершит разговор дифирамбом по адресу "Желтого пиджака". Как мог я предвидеть, что увижу первый свой театр теней - причем вместе с таким удивительным спутником, как Катсимбалис, - в глухом пелопоннесском местечке под названием Навплия? Или как мог я - при всей моей любви к кабаре (заставлявшей меня сопровождать труппу из одного города в другой) - предугадать, что в Далеких Афинах увижу однажды точно такое же представление, актеров того же склада, с теми же шуточками, ухмылками и ужимками? И как можно было предугадать, что тем же вечером (в Афинах) - в два часа ночи, если быть точным, - я столкнусь с человеком, которого видел раз в жизни, когда меня ему представили, но запомнил только потому, что после спектакля "Козлиная песнь" Верфеля в театре "Гилд" он вышел в дверь за сценой? И вот еще одно странное совпадение: прямо сейчас, всего несколько минут назад, заглянув в мой экземпляр "Луны в Желтой реке" - великой, истинно великой пьесы Денниса Джонстона, я в первый раз обратил внимание на то, что она была поставлена нью-йоркским театром "Гилд" примерно за год или два до того, как мой друг Роджер Клейн попросил меня помочь ему перевести ее на французский язык. И, хотя может показаться, что между двумя этими событиями нет никакой связи, мне кажется любопытным и знаменательным тот факт, что я впервые услышал, как французская публика свистит, в одном парижском кинотеатре во время показа моего любимого "Питера Иббетсона".