Анатолий Луначарский - ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 1 (Искусство на Западе)

«Его колорит терпок, разнообразен, остер. Его белые тона удивительны: манишки, кофточки, фартуки, батист и грубое полотно, бумага, цветок, — радикально различны между собою. В композицию своего белого он вводит все: фиолетовый и розовый, зеленый, желтый, синий, оранжевый тона — только не белый; и вы видите белый — матовый, белый — потускневший, белизну бархатистую и белизну грязную. Отступите три шага, эти тона начинают вибрировать и петь. Красный, фиолетовый, желтый цвета входят в его черное, чтобы дать ему жизнь: платьям вдов, лакированной мебели, перчаткам, сукну, цилиндрам. Смотря по среде, краски то гремят, как фанфары, то глухо аккомпанируют действию, то визжат, то мурлыкают, но оркестровка всегда одинаково уверенная. Это многообразнейшие симфонии, сливающиеся словно сами собой в широкие гармонии».

А вот что пишет тот же критик о рисунке Тулуз–Лотрека:

«Как Энгр, как Мане, он вливает свои аккорды в прочные рамки из золота и железа. Линия у него тверда, ракурсы полны смелости, движения, уверенны и схвачены в самой своей быстролетности. Он отдает материи всю целостность ее жизни. Его ткани мягки, тонки, гибки, тело полупрозрачно и трепетно. И характерность с завоевывающею жизненностью пронизывает его картины, несмотря на их сознательную полукарикатурность».

Да, мастер такой изумительной силы ревностно стремился передать с максимальной правдивостью все элементы отражаемой им вечности сцен. И в то же время он был карикатуристом. Как Гоголь, как Щедрин — реалисты необычайные. Как Бальзак, повторю еще раз.

Ведь маленький горбун, иронический, задумчивый и добрый друг несчастных монмартрских магдалин, до самого дна понимал все настроения публичной женщины: пьяное ухарство, желающее забыть себя или мстящее наглостью за унижение, жалкий смех и жалкие слезы, смертельную усталость, мертвое равнодушие, редкую робкую мечту и тысячи других настроений, играющих лицом, телом, платьем, вещами, комнатой, «жертв общественного темперамента».

Ведь граф Анри де Тулуз–Лотрек, аристократ и богач, знал, как свои пять пальцев, завсегдатаев и потребителей, их тупое самодовольство, их презрение и их заигрывание, рабство чувственности, притяжение порока и буржуазную спесь платящего.

Зная это все, своими рентгеновскими глазами читая все это сквозь внешность, могучий художник хочет сделать все это понятным каждому сердцу. И он деформирует, он искажает в сторону наиболее колючей выразительности.

Тулуз–Лотрек — один из величайших карикатуристов мира. Он велик почти как Домье. На мой взгляд, он стоит выше Форена.

В настоящее время в галерее Розенберга можно видеть выставку полусотни его картин, в числе которых видишь и некоторые из знаменитых: «Танец Бескостного и Лагулю», «За столиками Мулен–Руж», «В цирке», «Женщина с зонтиком», «Женщина в кресле» и другие.

Страшным хороводом проносятся перед вами эти увядшие женщины с растоптанными сердцами. С какой наивной тоскою смотрит некрасивая проститутка с подозрительно бесформенным носом. И перед этим бедным, плебейским, опошленным жизнью лицом вы, всмотревшись в печальное мерцание ее старых глаз, хотите повторить святые слова Гете: «Du, armes Kind, was hat man dir gethan!» — «О бедное дитя, что сделали с тобой!»

Ведь она была когда–то — дитя.

А этот подлец с хлыстом, безлобый, скуластый, с выпяченным пластроном красавец — директор цирка. Вот он — «meneur des femmes» — самодовольный властелин–самец, женовладелец, женоторговец. И эта тощая наездница, которая хочет быть грациозной и кокетливой, но пугливо косится на хозяйский хлыст!

А это четырехугольное лицо, с губами, холодно сжатыми, как кодекс, с глазами, застывшими в надменном пренебрежении. Этот пуританин, который, однако (для здоровья!), покупает не только дорогой коньяк, но и женщину. Разве это не пощечина?

Каким потрясенным, каким обогащенным уходишь с этой выставки! Не напрасно сидел в углу ночных кафе и бродил по танцевальным залам публичных домов этот граф с уродливым телом и нежным сердцем. Это сердце обливалось кровью и желчью, когда, вонзив взоры в свой объект, художник сухою и властною рукой набрасывал свои многозначительные образы.

Когда–то Эли Фор так закончил свой этюд о нем: «Это живописец обесчещенной страсти! Его ужасные произведения покажут поколениям, уже вышедшим из нашей ночи, что сделали из неизбежной чувственности две тысячи лет спиритуализма!»

Да, на долгие века дан осуждающий документ. Но не может ли он уже и теперь быть силой в нашем культурном возрождении?

Вялый ряд выставок: Зимний Салон, большой базар картин для зажиточных буржуа, Салон женщин–артисток, заметный почти исключительно коллекцией интересных групп г–жи Жирардо, и др. приютились в исполинском Большом Дворце Искусств.

Среди них выделяется и богатством, и поучительностью Салон художников–ориенталистов.

Гвоздем этой выставки, более 500 нумеров, является впервые перед Европой представленная Калькуттская школа живописи. Это продукт новейшего творчества бенгалийской интеллигенции. Волна цивилизации, ищущая примирить заветы Востока и веяния Запада, группируется вокруг и для нас уже великого имени нацонального поэта Рабиндры–Нат–Тагора.

Во главе калькуттской живописи стоят два брата поэта: Абажиндра–Нат–Тагор и Гогонендра–Нат–Тагор [206].

Трудно оторваться от этих листочков, от этих очаровательнейших миниатюр.

Конечно, в этом «откровении» мы ясно видим составляющие его элементы: узнаем тот утонченный и вместе гиперболический стиль, который развила античная Индия, оплодотворенная эллинским влиянием, и сильнейшее влияние японской красочности, японской трактовки плоскостей, японской меткости рисунка, и изысканную душистую грацию миниатюр Персии, и сильную примесь нашего реализма и нашей художественной логики. Все это согрето и освещено великим теплом и светом эпической поэзии Индии и лирики Рабиндры–Ната. Букет получается тончайший и оригинальнейший.

Что за поэмы — «Призыв моря», «Танцы сезона дождей», «Танец при лунном сиянии»! Какая прелесть Кришна, одетый девушкой! Какой символизм в «Душах у порога вечности»! Стиль у всех восьми калькуттских живописцев глубоко родственный. Конечно, индивидуальности окажутся, когда у нас будет время ближе ознакомиться с этим чудным цветком обновляющегося Востока.

Европейцы тоже интересны на выставке.

Например, много картин Сюреды, сказочника–этнографа, с его группами марокканских евреев, такими живописными, резкими, солнечными и горькими, с его томлением гаремов, его криком и жестикуляцией арабо–берберской толпы. Сюреда несомненно один из крупнейших живописцев Франции.