Михаил Буткевич - К игровому театру. Лирический трактат

Тут траектория темы, тут "генерал-бас" темы: от самодеятельности Раскольникова-одиночки — через учение (теорию) Ивана Карамазова в "Легенде"— к практике Алеши; пока с гимназистами, а что было бы потом, Достоевский не успел написать. Но это линия, это серия, это модель: Лизавета и Раскольников, пришедший на землю Бог и Великий Инквизитор ("сожгу, рука не дрогнет"). Бог, как и Лизавета, молчит, а заговорил Алеша (над могилой Илюшечки). Саша верно подметила, верно ощутила родство мотивов.

А два других романа — это другая линия.

Чтобы понять водораздел между "Преступлением и наказанием" и "Братьями Карамазовыми", с одной стороны, и "Бесами" и "Идиотом" — с другой, я попытаюсь сформулировать ключевую мысль всего творчества Достоевского: добро, благодеяние, не основанное на любви, — бесплодно, более того, оно не приносит людям счастья, оно приводит их к беде. Эта мысль о главенстве любви очень важна у Достоевского. Наши четыре романа и делятся на две пары, по признаку (наличию или отсутствию) любви.

А проще: эти романы относятся к двум разным видам романов великого писателя "Преступление..." и "Братья..." — это романы для детей (для юношества), романы воспитательные, учительные (правильнее — романы идеологические), а "Идиот" и "Бесы" — романы для взрослых (вариант — для дам), бульварные романы в приличном смысле слова (или тривиальнее: развлекательные, любовные, мелодраматические). В них полным-полно любви, а в первых двух ее нет. Раскольников не любит Соню, они в основном читают Евангелие и кланяются друг другу; это не любовь, а идеологическая близость. В "Карамазовых" Алеша еще не любит никого, Иван любит только себя — свое благородство и свой ум, может быть, даже свою чистоту, у Мити вместо любви поза, у старика Карамазова — старческая похоть. Дамы вообще — тени каботинства. Любит один Свидригайлов, и тот стреляется, то есть стреляет в себя, а не убивает старушек.

Зато сколько любви в "Идиоте" и "Бесах" (в первом "любовь-жалость", во втором — "любовь-риск", привычнее сказать — "любовь-страсть"). Ставрогин влюбился в Лизу, генеральша любит "старого джентльмена", а он — ее, и как! — ругаясь, ссорясь, жертвуя — и до самой смерти. Вершина любви в "Бесах" — это всепоглощающая страсть Шатова к жене; это удивительная, все заполняющая, вспыхивающая протуберанцами любовь, но, увы... накануне гибели, на краю жизни, на грани бытия и небытия. Экзистенциальная страсть. Не любят: ни младший Верховенский, ни Ганя, ни Ипполит, ни Тоцкий. Но зато Рогожин! Зато Настасья Филипповна, Аглая! А какие любовники второго плана: Маврикий (Семорис) и Евгений Павлович — это погибнуть можно!

Если взять и подойти структурно, то обнаружим очень интересные вещи: модельный диалог "Великий Инквизитор — Иисус Христос" (учитывая бесовскую, практическую и палаческую суть Инквизитора) обнаружится и в "Идиоте": в функции Инквизитора выступит безлюбый умненький Ипполит, а в роли Христа — Князь Мышкин (лишенный всех чувств, кроме страха смерти, мальчишка мучит, пытает безжалостно бедного Идиота, изощренно и настойчиво).

Но самый большой сюрприз в применении этой модели ожидает нас в "Бесах". Искусителей, мучителей тут очень много (может быть, отсюда, от этого множества назойливых провокаторов идет и само название романа — "Бесы" — и пушкинский эпиграф из одноименного стихотворения). Кого же они искушают, кого терзают, к кому липнут? — Николая Всеволодовича Ставрогина. Так переходит к нему роль Христа, искушаемого при втором пришествии. Может быть, это слишком смело и неожиданно, но это так. Присмотритесь, и модельный диалог "Легенды..." проступит для вас из путаницы романа ясно и четко. Не случайно кланяется Ставрогину Тихон, поклоняется святой именно ему за его великое страдание, — как страстотерпцу. Достоевский таких вещей не делает зря. А как он добивался, чтобы, вопреки цензуре, разрешили именно эту сцену (глава "У Тихона"). Такие дела.

Чувствуете, Андрей Михайлович, почему я выбрал для вас эту роль?

Я давно испытывал к Ставрогину симпатию, я считал именно его героем романа, причем безусловно, без знака минус, без оговорок, буквально. Как Макбета в начале моей книга. Он много накуролесил, много погрешил за свою недолгую жизнь, но теперь он любит, он готов под влиянием этой любви на все (даже на объявление о жене-хромоножке) — лишь бы искупить свою вину. Но Достоевский жесток: та, которую принц Гарри теперь полюбил, не любит его совсем, не может полюбить. Остается один выход — намылить шнурок для "гражданина кантона Ури", что Николай Всеволодович и делает немедленно. Учтем: опять же не убивает кого-нибудь другого, а казнит себя самого.

Ставрогин — один-единственный живой человек в романе, а остальные вокруг него все до одного — бесы. Но Достоевский понимает это тонко и многогранно. Иногда он называет их "привидениями". Призрачность, бесплотность, неуязвимость, неуловимость (возникают, пропадают и возникают снова, их невозможно уничтожить!) — важнейшие характеристики, которые нам нельзя будет игнорировать. "Актер" и "Актриса" и есть два неуничтожимые миража, преследующие искушаемого человека. Как вам сыграть эту призрачность, я пока еще не знаю, но без нее нельзя тут сыграть ничего — исчезнет великий стиль, фантастический реализм Достоевского.

Актриса.Значит Андрей один будет играть свою роль, он один будет проживать ее в полную силу, а мы будем вокруг него изображать приведения и призраки?

Я. Да ничего вы не будете изображать! Точно так же, как и он, вы будете проживать свои роли. Прибавится только насущнейшая сегодня проблема стиля в актерском исполнении, в самой работе артиста. Свои искренние переживания мы будем учиться облекать в неповторимую форму, свойственную именно этому автору, то есть Достоевскому.

Актриса.Вы будете нас стилизовать?

Я. Да не я, не я, а вы сами научитесь ощущать стилистику автора, а стилистика эта у него фантастична, фантасмагорична.

Актриса.Поняла. Прощай, правдоподобие чувств. Прощайте, бытовые оправдания. Прощай, прощай, милый реализм XIX века. Ухожу в модернистки!

Я. Ну что вы так волнуетесь? Откройте пошире глаза, отверните шоры, отбросьте привычный и удобный стереотип натуралистической школы. Вспомните свою дивную работу в райхельгаузовском Беле "И не сказал ни единого слова". Уже там вы были завзятой модернисткой — и ничего. А здесь, в "Бесах", тем более бессмысленно искать правду жизни. Ну какая это правда, какая это жизнь? "Это был день неожиданностей, день развязок прежнего и завязок нового, резких разъяснений и еще пущей путаницы". Это— откровенно декларируемая искусственность, придуманность, заданность, это — провозглашение театра, театральной игры. Эффектной фальши? — зададите вы уточняющий, скептический вопрос. Да, конечно. Но то фокус, трюк великого писателя. Он как бы говорит нам: беру заведомо нереалистическую ситуацию и постепенно, шаг за шагом, превращаю ее в высшую реальность, переплавляю фальшь надуманной, искусственной, сугубо театрализованной картинки в истину, в неоспоримую и неопровержимую достоверность безудержной страсти, дерзкой мысли, отчаянного душевного порыва вверх или вниз. В рай или в ад. К спасению или к гибели. Это — несомненная и пророческая игровая модель, предложенная Достоевским более века назад и до сих пор не реализованная.