Вера Лукницкая - Ego - эхо

-Папа не умер! Не умер! - Сама услыхала, что кричу в абсолютной тишине. Да это же мой летчик замолчал. Потому тишина, и я себя услышала. Мотор выключил?

Я вскочила. Не знаю почему. Как подпрыгнула. Щели не очень высокие, и так все видно: самолет сначала остановился и сразу взвыл, накренился и рухнул, за ним черный, как сажа, дым, и почему-то еще белый - полосой. Может, это не дым - пар? А наверху над хвостом - зонтик с ручкой. И расстояние межу ними быстро увеличивается. Зонтик на месте, а хвост - летит вниз...

Это же парашют! Это мой летчик! "Летчик, миленький, что ты наделал? Я уже не сержусь на тебя, ни за что не сержусь, ни за бомбы, ни за страх, ни за папину смерть. Ты совсем один там летаешь. Ну, сделай что-нибудь! Улети подальше, ну что ты стоишь на месте под зонтом? Солнце, тебя же видно! Спрячься! Я должна знать, что ты жив! Я ведь только вопросы задавала. Разве от вопросов падают? Прости... Я же верю - все правильно! Только я не все понимаю. Прости, летчик! Самолета уже нет, но тебя - еще хуже - тебя убьют теперь!

-Верочка, успокойся, ну, не плачь, они лежали, не могли уже подниматься... Понимаешь, папа твой пришел раненый с передовой, пешком... Добрался до кровати, сразу лег, не понял... а потом не смог встать. Я приходила. Всем было плохо, Верочка. Пойми. Я сама слышала, как он сказал: "Как же я не увижу мою Верусеньку? - А потом заволновался и добавил такое сокровенное: - Мне легко, потому что Верусенька моя далеко от смерти". - И тут же перескочила на другое: - Надо же, какое совпадение, никак не думала, что увижу тебя здесь, на Кавказе, да еще в щели под бомбежкой. - И снова о папе: - Потом разбомбило нашу лестницу. Я уже не могла подняться к папе твоему... Всех снимали через окна две пожарные машины: в одну, покойников, в другую нас, живых.

-А папу?

-Папу я не увидела... - запнулась, - в какую...

Папа не умер. Летчик с бомбами и папа - они одинаковы, они - вместе. Не потому что у них смерть. Они есть, раз сейчас я с ними...

А почему, если она не видела - сказала, что папа умер? Я не стала ей ничего объяснять. Разве это можно объяснить словами?

Все сместилось, смешалось. Галина рассказала тогда, что работает в кондитерской у армянина, в центре города - продает пирожные. Спрашивала, как я живу. Можно было не спрашивать. И так все видно. А где живу, сказала; все равно она не пришла - далеко. Восемь километров пешком от пирожных? Путь долгий. В два раза длиннее, а то и больше.

Вскоре похолодало - осень. Зима потом. Я работала на немцев, стала забывать о ней.

А следующим летом случайно столкнулись. Встретились на том же вокзале, только не в земле, а на перроне, уже после оккупации. Галина все также приветливо улыбалась, такая же кругленькая, чистенькая, розовая, довольная жизнью и собой. Я искала постоянное жилье в городе. В Николаевку ездила редко, в основном подработать у бывшей подруги. Работа изматывала, электрички стали перегруженными, иногда приходилось даже на подножках висеть.

Тогда-то Галина и показала мне рукою в сторону, где в одном из домиков недалеко от станции раньше сдавалось время от времени жилье. Авось повезет...

И вот ведь как бывает: по ее рекомендации Шураня мне было отказала. А позвала потом - на потребность своей души.

КОГДА КОНЧАЕТСЯ СКАЗКА

прелюдия одиннадцатая

М

не послышалось: "Девочка, вернись!" Я замерла: "Не может быть, она ведь отказала". На том же месте, у калитки, под акацией, та же женщина, и снова: "Ну, иди же сюда, девочка!"

Я кинулась на голос, еще не видела ее. Глаза пускали струи, словно киты в океане. Слезы лились по щекам, соленые, через уголки губ по шее, за шиворот спецовки. Бормотала: "Спасибо, спасибо", не зная, за что, или зная. И от стыда и счастья уткнулась в теплое ее плечо.

-Меня Галина Алексеевна прислала, она знала моего папу. Как будто мой горячо любимый, мой бедный папа мог еще раз изменить мою судьбу.

А женщина, словно и не услышав про Галину, которая "знала моего папу":

-Как тебя зовут? Пойдем со мной.

-Я - Вера.

-О! Какое имя ты носишь! У него интересная история. А я - Александра Варфоломеева, ты знаешь, наверное.

Я не знала ни длинного имени, ни длинного отчества, ни адреса. Прошло много времени и событий, между тем, как я видела Галину и когда решила разыскивать домик у вокзала. А внимание к моему имени удивило - имя неслучайно: и это папа сделал меня, возродил, "родил" Верой. Значит, все правда: и что папы нет, и что война, и что я стою перед этой женщиной. А про имя я потом спрошу у нее.

Мы прошли через дворик по тропинке вдоль дома. С внутренней стороны оказавшийся простым бараком, он успел откинуть густую тень на палисадник, и соцветия душистого табака начали лениво просыпаться в еще не совсем отступившей послеобеденной нирване.

За дверьми надвое разделенной веранды весело пели примусы, соревнуясь наперегонки голосом, у кого быстрее забулькает вода для мамалыги. Вошли в следующую дверь - без веранды и без примуса - ниже классом. Сразу с порога комнатка: через нее проход в другую, еще более крохотную. В первой - круглый столик, покрытый ручной вязки скатертью, миниатюрная бамбуковая этажерка со школьными учебниками; в углу - стандартная, хоть и не бесполезная плита с духовкой, занявшая добрую четверть комнаты. Рядом с нею печка-буржуйка; ее толстая жестяная труба под потолком выведена для тяги в эту, кирпичную.

Все это я разглядела позже, а в тот момент - только ощущение нахлынувшего тягучего покоя. И терпкий, прогретый запах листьев с деревьев через подкрахмаленную, собранную в оборку марлю на распахнутом окне.

Во второй, совсем тесной комнатке, два окошка, всегда задернутые тюлевыми занавесками с воланами, никелированная кровать с блестящими шарами на спинках у смежной с соседями стенки. Кровать, покрытая пикейным одеялом; на нем - пирамидой взбитые пуховые подушки под белой кружевной накидкой; напротив - узенькая, потерявшая цвет кушетка с потертым валиком у изголовья и рядом - старик-комод с четырьмя ящиками. На нем, покрытом тоже вязаными салфетками, четырехугольное, граненое по краям, такое же древнее, как сам комод, зеркало на подставке. Комод - несдвигаем. Но это так кажется. На самом деле - это пришелец из прошлого. Значит, и летать может...

Спазм в горле проходил. Александра Варфоломеевна - скоро я стала называть ее "моя Шураня" - принялась затапливать буржуйку - не для тепла, хотя в низком домике, несмотря на послеобеденный зной, было зябковато. Она поставила на печурку кастрюлю с водой и протянула мешочек с кукурузной мукой:

-Сваришь? А я постелю, а то стемнеет скоро. Да подложи поленцев.

Я приоткрыла дверцу печурки, а там целая война. Идет жаркий бой: огневые языки набрасываются друг на друга, одни побеждают, отстреливаются, другие замертво падают, превращаясь, в угли, в золу, в прах... Надо же, во всем мне чудится, слышится война, даже когда сижу вот так, перед мирной печуркой, далеко от нее, от войны. Уже идет бравое наступление наших войск, оживают люди и города.