Ольга Флоренская - Психология бытового шрифта

За эту работу X берется обычно по двум причинам:

1. душевный порыв

2. суровая необходимость.

В первом случае X бросается «к перу» под влиянием сильных эмоций, вызванных ликованием, похотью, гневом, скорбью, альтруизмом или скукой жизни. Эти надписи носят восклицательный, порой отвлеченно-философский характер, и в них часто употребляется ненормативная лексика. Мощные заявления типа

ЛЕНА + ВАСЯ =ЛЮБОВЬ

УМИРАЮ, НО НЕ СДАЮСЬ

ЦОЙ-ЖИВ!

ВСЕ БАБЫ-БЛЯДИ,

а также бессмертное слово из трех букв, имеющее универсальное значение, чаще всего написаны девственным шрифтом (илл. 51–54).

Творческий зуд нападает на X, не считаясь с обстановкой, возрастом и образовательным цензом и почти всегда при полном отсутствии сносных пишущих средств. Кирпич — асфальт, кровь — рубашка, мел — забор. Сопротивление материала диктует пишущей руке и делает невозможным любое украшательство. Р при этом выглядит как , у линия четырежды выскочит за пределы буквы, а Ш, того и гляди, приобретет лишнюю вертикаль. Наш X не знает законов построения шрифта, не подозревает о пропорциях букв, — например, горизонтальная палочка у Е, Н, и А может перемещаться выше-ниже на протяжении одной фразы, а в одном слове нередко можно встретить несколько разновидностей одной и той же буквы [8] Особенно много вариантов у каверзных раскоряк: умный графологический справочник приводит по крайней мере 48 способов написания заглавных Ч, 56 — Ц, 54 — У, а прописных «многоножек» Т — аж 90! (илл. 18).

Во втором случае, когда X действует по приказу начальства или в собственных корыстных интересах, на свет появляются разного рода объявления, предупреждения, разъяснения, таблички и ценники с краткой и конкретной информацией. Это, так сказать, бюрократический раздел БШ. Обычно в этом случае у автора есть время на размышление, необходимый минимум удобств и, возможно, некоторое чувство ответственности, что заставляет его использовать наряду с девственным и лукавый шрифт (илл. 15–23, 46–49).

То, как X обращается с азбукой, напоминает ситуацию, когда наглый от робости простолюдин решительно тащит в кусты неприступную барышню. Плод произошедшего насилия неказист в отца, но крепко стоит на кривых ножках. Мать относится к ребенку с брезгливостью, и тот бегает где попало: нож — дерево, гвоздь — пластмасса, монета-краска (да еще и троллейбус трясет). Список материалов неограничен: запотевшее стекло — палец, смола-скала, белые камушки — железнодорожная насыпь, топор — жесть, говно — штукатурка [9] Ленинградская группа «Новые художники» в середине 80-х разработала ряд оригинальных способов нанесения изображения на плоскость. Упомяну два из них: трусы — латекс и поролон — процарапка. . Чем сложнее задача, тем чище результат. Иная надпись где-нибудь на уровне пятого этажа, по расчетам моим, могла быть сделанной лишь смельчаком, повисшим вниз головой из окна шестого.

В курортном городке Горячий Ключ есть местная достопримечательность — ущелье, где пара небольших ноздреватых скал издавна подвергается интенсивному шрифтовому насилию со стороны посетителей минеральных источников. Нижний ярус составляют надписи почтенные, монументальные. Затейливо резанные для господ за долю малую проворным сторожем-татарином, они напоминают мусульманские надгробные плиты. Неимущие энтузиасты поднялись выше и самостоятельно, Бог знает чем, выдолбили там свои имена, с которых опали при этом — ионическая крыша , витиеватый профиль и прочие мучительные излишества. Нашим современникам достались лишь труднодоступные вершины, откуда они сообщили кратко свои инициалы и дату подвига при помощи зеленой и белой масляной краски. Так совместились в Горячем Ключе пространство и время.

Надо сказать, что русский человек мало изменился за последние двести лет. На загаженной фреске в прекрасном грузинском Греми ножик безвестного гусара, современника Лермонтова, оставил следы, чудесным образом схожие с творением ленинградского подростка конца 70-х, вдохновенно вырезавшего на садовой скамейке слово МОРЕХУАНА.

Исследователь современных настенных надписей англичанин Найжел Рис самонадеянно утверждал, что в России не существует проблемы граффити, так как за попытку написать что-либо на народной собственности можно схлопотать десять лет лагерей. Что касается русских общественных уборных, то, по словам Риса, никто никогда не отважится задержаться там на пару лишних минут, потребных для начертания хотя бы своих инициалов. Простим невежде-англичанину его запоздалое ехидство — он просто завидует! В цивилизованных странах очень плохо с БШ. Там давно выработан специальный, полупечатный, усредненный как общеевропейская валюта почерк, которому обучают детей чуть не с пеленок. Если в Лувре или Британском музее заглянуть через плечо детям, записывающим лекцию за учителем, увидишь те же кудрявые знаки, что и на грифельных досках с ценами в баре или зеленной. Даже стандартные (HOMELESS AND HUNGRY) «жалостные» картонки тамошних нищих исполнены с тем же мерзким профессионализмом и не сопоставимы ни по качеству исполнения, ни по драматизму содержания с русскими аналогами (илл. 55, 57). Нельзя без содрогания смотреть на парижские, мюнхенские или лондонские заборы, сплошь покрытые нечеловечески изящными граффити. Малограмотная уличная шпана послушно следует строгим, как прописи, канонам этого интернационального искусства (илл. 61). Спрей, пластичная кисть, широкий яркий маркер… Там больше не режут скамеек — больно трудоемко!

В одном я, пожалуй, соглашусь с Найжелом Рисом: в России, слава Богу, пока нет граффити в западном понимании этого слова. Мы до сих пор пишем на стенах почтенными дедовскими способами, возникшими еще до Рождества Христова. Похоже, что в наших людях жива генетическая память о финикийской азбуке, рунах и берестяных грамотах. Вот эта, Бог знает какого века, римская надгробная надпись мало чем отличается от неловких букв на могиле безвестного ленинградского большевика (илл. 47 и 48), а это признание, в спешке нацарапанное ключом на двери лифта в моей парадной, почти идентично рунической надписи, выбитой на граните в славянском пещерном храме дохристианской эпохи (илл. 50 и 51). По нашим дворам, помойкам и вещевым рынкам все еще цветут великолепные девственные экземпляры БШ, практически вымершие на Западе. Пышные лукавые заросли не заражены еще научно-техническими новшествами. Русские стенные надписи, в отличие от западных, не являются отдельным видом искусства. Их нельзя рассматривать в отрыве от базарных ценников, каракулей на столовских котлах и пометок на лабораторных пробирках. Наши заборные надписи — товар уникальный, как дактилоскопические отпечатки. Их изготовление — дело чрезвычайно интимное, произвольное и бескорыстное, ибо сам процесс для пишущего часто важнее конечного результата. Техногенная западная эстетика идет на нас войной, а нам нечего противопоставить ей кроме спасительной русской лени. Поэтому я использую любой подходящий повод, чтобы возвысить русское первородное убожество. Русский ум не пойдет на такое изощренное злодейство, как изобретение специального пластика для сортиров, на котором не оставляют следов ни фломастер, ни спрэй. Техническая оснащенность наших людей редко идет дальше шариковой ручки. (О, скольких совратила и она!) На улицах европейских городов никого не удивит автомобиль муниципальной службы «антиграффити», оснащенный набором скребков, тряпок и специальных растворителей (илл. 62). В России же в роли Высшего Судии выступают, как правило, атмосферные осадки и баба с ведром побелки.