Рольф Стенерсен - Эдвард Мунк

В Берлине Мунк написал портрет Августа Стриндберга, свидетельствующий о том, что Мунк считал его великим писателем.

И все же Стриндберг был недоволен, поскольку Мунк сделал какую-то странную рамку к портрету. С одной стороны, ломаные, прямые линии, с другой — волнистые, переходящие в образ женщины. Мунк сказал, что ему хотелось окружить Стриндберга мужскими и женскими линиями. Эта выдумка говорила больше, чем он собственно знал и о себе самом и о Стриндберге. К тому же он написал «Стинберг» вместо «Стриндберг». Стриндберг взорвался. Он не желал, чтобы на его портрете была женщина. А что хотел сказать Мунк, назвав его Стинбергом? Позируя Мунку в следующий раз, он вынул револьвер, положил его на стол и сказал:

— Прошу без вольностей.

— Да, Стриндберг, да. Я хорошо помню Стриндберга. У него был отвратительный слуга Поль. — Принеси пальто, — говорил Стриндберг, а Поль мчался. Стриндберг тоже занимался живописью. Настроение бури, непогоды. Маленькие, полные жизни картины черным, белым и серым. Однажды вечером он сказал мне:

— Я величайший живописец Скандинавии.

— Вот как, — ответил я. — Тогда я — величайший писатель Скандинавии. Твое здоровье!

Он только взглянул на меня. Может быть, он рано встал. Может быть, писал всю ночь.

Там был и Хольгер Драхман. Он всегда ходил, держа шляпу в руке. Высокий, широкоплечий. Лицо желто-красное. Однажды он вместе со Стриндбергом выступал с докладом. Драхману хлопали больше. Наверно, потому, что он был такой уверенный, такой широкоплечий. Стриндберг же казался маленьким, иссиня белым. Листал записки.

В эти же годы Мунк встретился в Берлине с норвежским скульптором Густавом Вигеланном [14] Густав Вигеланн (1869–1943) — известный норвежский скульптор-монументалист и портретист. . Некоторое время они вместе жили в мансарде.

«Оба мы были бедны и делили даже подруг. Однажды вечером Я ушел с одной из них, хотя очередь была Вигеланна. Когда я, возвращаясь домой, поднимался по лестнице, Вигеланн стоял на площадке. Увидев меня, вбежал в мансарду и, схватив мой бюст, который он только что закончил, бросил им в меня. Чуть-чуть не попал. Я так испугался, что сбежал вниз, помчался на вокзал и сел в поезд. Я не решался оставаться в Берлине, пока там беснуется Вигеланн. Он зол, как финн. Мне не нравится искусство Вигеланна. Сначала он крал у Родена, потом у Майоля и у меня. Но бюст, который он бросил, был хорош. Может быть, это было самое лучшее из всего, что он сделал. Дьявольская история с женщинами».

Они так и не помирились. Мунка раздражало, что Вигеланн получал десять-двенадцать миллионов крон, а ему приходилось платить налоги. Вигеланн знал о слухах, что он украл идеи у Мунка, и он не желал иметь моделями людей, позировавших Мунку.

— Вы были у Мунка? — Нет, спасибо. Нет, я не могу воспользоваться вашими услугами.

В молодости Мунк встречался со многими людьми и охотно принимал участие в пирушках, но никогда не был светским человеком. Он быстро завоевывал симпатии людей, но также быстро отталкивал их от себя. Наверно, потому, что они его расспрашивали. Как-то для него организовали вечер. Он готовил речь. Перед вечером он не мог найти запонок для сорочки и вдруг придумал выход. На некотором расстоянии казалось, что у него на груди красные камешки. Это были спичечные головки, прикрепленные булавками. На вечере он сидел, не шевелясь, опасаясь, что «камешки» упадут. Наконец встал, чтобы произнести речь, но не сказал ни слова. Постояв некоторое время молча, он сел.

— Я знал всю речь. Только не мог вспомнить, что нужно сказать, прежде чем начать. И только когда я сел, я вспомнил. Нужно было всего-навсего сказать «дамы и господа».

Жизнь Эдварда Мунка была полна тревоги, поисков, страха. Он не находил, подобно отцу, утешения в вере. Единственное, что ему помогало, — это живопись.

— Писать для меня — это болезнь и опьянение. Болезнь, от которой я не хочу отделаться, опьянение, в котором хочу пребывать. Иногда я немного читаю. Люблю слушать музыку. Могу немного посидеть в театре, но тороплюсь домой. Дело не в том, что мне обязательно нужно держать кисть в руках. Это бывает редко. Проходят дни, даже недели, а я не сделаю и одного штриха. Но я все равно работаю над своими картинами. Жду, когда придет желание писать. Я не могу быть вдалеке от угля и кистей. Мне нужно знать, что они наготове. Иногда утром я нахожу картину, которую написал ночью. Многие свои лучшие картины я начинал почти бессознательно. Я страдаю бессонницей, и лучше писать, чем ворочаться в постели.

— Мне захотелось нарисовать несколько яблок. Я никогда не интересовался мертвыми вещами. Хотел нарисовать яблоки, как Сезанн. Нарисовать так, чтобы их захотелось съесть. Эта мысль преследовала меня. Мне нужно было убедиться, что я могу нарисовать яблоко. Неделями я писал яблоки. Не получалось. И вот я узнал, что сын дочери моего брата, — его назвали Эдвардом в мою честь, — заболел чахоткой. Я не мог ни сидеть, ни спать. Сел на поезд и поехал в Тронхейм, где он лежал в больнице. Пошел в больницу, но не решился войти, только передал сверток и уехал в Осло. Вернулся в Экелю поздно вечером. И думаете, яблоко не получилось? Я сел писать среди ночи и нарисовал чудесное яблоко.

Все написанное Эдвардом Мунком отражает состояние его Духа. Даже когда он писал модель, картина все равно говорила об Эдварде Мунке. Он не любил писать то, что он называл «лицами с улицы», то есть портреты, по мнению большинства, похожие на оригиналы. Картина не должна быть ни на что похожа. Картина Должна быть хорошей.

Однажды Мунк написал:

— Я не боюсь фотографии, если ее нельзя использовать ни в раю, ни в аду. Нужно прекратить писать вяжущих женщин и читающих мужчин. Я буду писать людей дышащих, чувствующих, любящих и страдающих. Люди должны проникаться святостью этого и снимать перед картинами шляпы, как в церкви.

Солнце для Мунка было божественным источником света и жизни. Небесные тела и «силы» были живыми существами. Луна — ребенок земли, а лава — застывшая кровь земли. Лунный свет порождает желание и страх. Умереть — значит лишь изменить форму. Люди — волны духа и материи. Они могут растаять и образовать новые формы. Все движется. Если капустный червь может стать бабочкой, то почему же человек после смерти не может стать чем-то, чего мы не в состоянии видеть?

Люди — сосуды, заполняемые текущими в них волнами. Все сущее воздействует на человека: лес, цветы, море, воздух, даже камни на берегу живут и воздействуют на настроение человека. Люди — жалкие земляные вши, любящие и страдающие. Они велики лишь в собственных мыслях. Опасно проникать слишком глубоко в землю. «Мы называем это землетрясением». Если тебе надоест плясать под дудочку судьбы, остается только один выход: лишить себя жизни.