Бенедикт Сарнов - Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев

- Вам не кажется, Холмс, что мы слегка отдалились от героя пушкинской "Пиковой дамы"?

- Ничуть! Неужели вы до сих пор не поняли, куда я клоню?

- Не понял, - признался Уотсон. - И боюсь, что без вашего разъяснения не пойму.

- Между тем все очень просто. Поставив эпиграфом к первой части "Пиковой дамы" шуточный стишок о карточной игре, написанный в форме продолжения этой крамольной песенки, Пушкин, я думаю, хотел сказать примерно следующее. Были времена, словно бы говорит он, когда люди, подобные моему герою, такие вот решительные, смелые, сильные люди участвовали в большой политической игре. Совершали революции, дворцовые перевороты. Но времена изменились. И теперь уделом этих сильных личностей - вспомните, у Германна профиль Наполеона! - стала, увы, совсем другая борьба: за карточным столом. Понтировать, выигрывать, отписывать мелом выигрыш и проигрыш, гнуть от пятидесяти на сто - вот оно, то единственное дело, в котором только и может выплеснуться пламень, сжигающий их душу. Не забывайте, Уотсон, что песенка Рылеева и Бестужева была написана году примерно в тысяча восемьсот двадцать третьем, то есть до событий на Сенатской площади. А продолжение этой песенки Пушкин написал в тысяча восемьсот двадцать восьмом, в эпоху глухой политической реакции, когда один из авторов этой песенки был уже повешен, а второй приговорен к каторге, впоследствии замененной солдатчиной.

- Благодарю вас, Холмс! Вы открыли мне глаза! - пылко воскликнул Уотсон. - Теперь я понимаю, на чем основано мое непроизвольное, горячее сочувствие этому бедняге Германну...

- Хм, - произнес Холмс.

На лице его появилось столь знакомое Уотсону насмешливое, ироническое выражение.

- Да, да! - выкрикнул Уотсон. - Я ему сочувствую от всей души! И мне искренно жаль, что Пушкин не нашел ничего лучшего, чем уготовить этому своему герою столь печальный конец.

- Успокойтесь, Уотсон, - охладил пыл своего друга Холмс. - Я ведь уже говорил вам, что до известной степени тоже готов сочувствовать Германну. Но, несмотря на все мое сочувствие, печальный конец его представляется мне закономерным. И даже, если хотите, неизбежным.

- Но ведь молодой князь Голицын, историю которого Пушкин положил в основу сюжета "Пиковой дамы"... Он ведь тоже, я думаю, был порядочным шалопаем...

- История молодого князя Голицына предельно проста. Он проигрался в пух и прах. Бабка его пожалела и дала ему возможность отыграться. Вина его в ее глазах была, вероятно, не так уж велика. К тому же, не забывайте, он был все-таки ее родной внук. История же Германна - совсем другая. И стала она другой прежде всего потому, что Пушкин решил поставить в центр своей повести именно такого человека, как Германн. Опять, уже в который раз, напоминаю вам, дорогой Уотсон, что у него, как говорит Пушкин, был профиль Наполеона...

- Дался вам этот профиль Наполеона! Неужели это так важно?

- Очень важно. В этом сходстве с Наполеоном - ключ к характеру Германна. И, если хотите, ключ ко всей повести. Позвольте напомнить вам такие строки Пушкина:

Мы все глядим в Наполеоны.

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно...

- Вот те на! - озадаченно воскликнул Уотсон. - Значит, Пушкин вовсе не восхищался Наполеоном?

- Было время, когда он им восхищался. И даже называл его гением и властителем своих дум, - ответил Холмс. - Но в ту пору, когда он задумал "Пиковую даму", его отношение к Наполеону было уже совсем иным. И сходство Германна с Наполеоном в глазах Пушкина теперь уже свидетельствовало не столько о яркой незаурядности этого его героя - хотя и о ней, конечно, тоже, - сколько о его способности пройти по трупам ради достижения своей цели. Вспомните: "Двуногих тварей миллионы для нас орудие одно". Распоряжаться жизнями миллионов Германну не дано. Но жизнь Лизаветы Ивановны, которую он обманул, жизнь старухи графини, которую он, в сущности, отправил на тот свет, обе эти жизни были для него лишь орудием для получения богатства, к которому он так стремился.

- Вы, как всегда, переубедили меня, Холмс! Да, пожалуй, вы правы: Германн получил по заслугам. Но тогда свою повесть Пушкину следовало закончить совсем не так.

- А как?

- Разоблачением Германна. Чтобы не было этого мистического тумана. Чтобы все было просто, ясно, логично, как...

- Как в детективе, - закончил Холмс.

- Да, если хотите, как в детективе, - согласился Уотсон. - Если уж речь идет о преступнике, которым, как вы меня сейчас убедили, Германн безусловно является, уместно вспомнить и о детективе. Да и что в этом плохого, смею вас спросить? Кто другой, а уж мы с вами, мне кажется, должны с почтением относиться к славному жанру детектива, в котором сами снискали неизменную любовь читателей.

- Меньше, чем кто бы то ни было, я намерен хулить этот род литературы, которому, как вы справедливо заметили, я обязан и своей скромной известностью, и своей высокой профессиональной репутацией, - сказал Холмс. Однако должен вам напомнить, что Пушкин сочинял не детектив. В детективе главное - разоблачить преступника. Преступник разоблачен, схвачен - вот и развязка. А что творится у преступника в душе, это автора детективного романа, как правило, не интересует. Пушкина же интересовала в первую очередь душа его героя. Он хотел, чтобы возмездие пришло к Германну не извне, а, так сказать, изнутри. Чтобы источником и даже орудием этого возмездия оказалась его собственная совесть...

- При чем тут совесть? - удивился Уотсон. - Я так понял, что это графиня с того света отомстила Германну. Не даром же эта злосчастная пиковая дама подмигнула ему, и он с ужасом узнал в ней старуху. Именно этот мистический мотив меня и смутил...

- Вот как? Вы усматриваете тут мистический мотив? - иронически сощурился Холмс. - Боюсь, дорогой мой Уотсон, что вы не совсем верно прочли эту пушкинскую повесть.

- Уж не хотите ли вы сказать, мой милый Холмс, что я не умею читать?

- О, нет! Так далеко я не иду. Хотя должен вам заметить, что уметь читать вовсе не такое простое дело, как думают некоторые. Вот, например, скажите, как вы полагаете: старая графиня действительно приходила к Германну с того света? Или бедняге все это просто померещилось?

Уотсон задумался.

- Тут возможны два варианта, - наконец ответил он.

- Ну, ну? - подбодрил его Холмс. - Говорите, я вас слушаю.

- Я, разумеется, не думаю, - осторожно начал Уотсон, - что такой умный человек, как Пушкин, всерьез верил в черную и белую магию, в привидения, в злобную месть всяких потусторонних сил, в мертвецов, которые являются с того света и делают предсказания, которые потом сбываются. И тем не менее...

- Что же вы замолчали? Продолжайте, прошу вас! - снова подбодрил его Холмс.

- Ведь и Бальзак, я полагаю, тоже не верил в колдовство. Однако это не помешало ему написать "Шагреневую кожу"... Да мало ли, наконец, на свете и других фантастических повестей! - продолжал размышлять вслух Уотсон.