Михаил Нестеров - О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания

Щусеву церковь и ее роспись понравились. Пробыв несколько дней, он уехал в Киев, где под его руководством шли работы по орнаментации трапезной Лаврской церкви…

Глухота и головные боли у моей дочери не прекращались, и я отправил ее с сестрой в Петербург, а сам в конце сентября снова уехал в Абастуман.

От Одессы в тот раз ехал на отличном новом пароходе «Принцесса Евгения Ольденбургская». В Новороссийске на пароход села сама принцесса, имя которой носил наш пароход.

Парадная встреча. Я старался не показаться на глаза высокой путешественнице. Так ехали мы до Гагр, где, по случаю приезда принцессы, пушечные салюты и прочее.

Вернувшись в Абастуман, получил от принцессы, видевшей мои образа, телеграмму:

«Возвратясь вчера в Гагры, спешу послать Вам мою искреннюю благодарность за Вашу великолепную работу икон для Гагрской церкви. Поистине художественное изображение Святых ликов невольно переносит в глубину седой древности и наполняет душу зрителя тем невыразимым восторгом, коим полна была душа художника в момент творческого вдохновения. Горячо благодарю Вас также и за великолепный дар церкви, исполненный искусными руками Вашей супруги.

И Гагры остались где-то позади…

В начале ноября я вернулся через Москву в Киев. В Москве смотрел в Художественном театре «Юлия Цезаря». Вспоминались мейнингенцы [323] …

Узнал об уходе с Передвижной Остроухова, Ап<���оллинария> Васнецова, Первухина, Иванова, Архипова, Степанова, Виноградова [324] … Народ даровитый, полный сил. Я еще числился передвижником, не было достаточно повода их покинуть, выходить же — за компанию — не стоило.

Тяжело захворал Серов. Счастливая операция спасла жизнь даровитому художнику [325] .

В Киеве я написал две-три небольших картинки из соловецких воспоминаний [326] , готовил последние эскизы для Абастумана.

В Петербурге открылась Васнецовская выставка. На ней впервые появились признаки охлаждения общества к любимому прославленному мастеру.

1904 год — год несчастий и всяческих бед — начался поездкой в Москву. Там видел, восхищался «Вишневым садом», Шаляпиным в «Демоне». Слушал молодого Масканьи — автора «Сельской чести». Осмотрел выставку «Союза» [327] . Был у выздоравливающего Серова и вернулся в Киев под впечатлением виденного и слышанного…

Вот что тогда по возвращению из Москвы я писал своему приятелю в Петербург:

«„Вишневый сад“ — прекрасная, трогательная поэма отживающего старого барства с его безалаберностью, непрактичностью, красивым укладом жизни, с вишневым садом, со старыми слугами-друзьями. Смотришь эту тонкую, благоуханную вещь, и слезы тихие, сладкие незаметно льются по щекам. Как будто и ты участвуешь в жизни этих бестолковых добряков».

В «Демоне» [328] у Шаляпина великолепно звучал голос. Грим, костюм по Врубелю, декорации К<���онстантина> Коровина. Все это привело Москву в восторг. Ложи продавались у барышников по 400 рублей.

Я к концу спектакля сильно устал и не мог воспользоваться приглашением Шаляпина у него поужинать в обществе г<���оспод> Леонида Андреева, Скитальца, Дорошевича и прочих «дорошевичей» и «подмаксимок».

Конец января для России и для меня лично был особенно памятен. Началась Русско-японская война. Я был в Киеве.

2-го апреля, помню, сидел после утреннего чая у окна в своей мастерской, читал «Киевлянина». Читал о том, о сем. Вдруг меня что-то как бы толкнуло… Быстро, быстро, с замиранием сердца читаю, что в ночь на 1 апреля эскадра наша на Порт-Артурском рейде подверглась нападению японских миноносцев, что броненосец «Петропавловск» пошел моментально ко дну. На нем погибли начальник эскадры Адмирал Макаров, даровитейший и благороднейший Макаров, погиб славный художник Верещагин… Дальше шел перечень погибших, среди них и друг моей юности — старший врач «Петропавловска» доктор Андрей Никол<���аевич> Волкович. Потом перечень спасшихся, среди них Вел<���икий> Князь Кирилл Владимирович.

Неизъяснимый ужас. Зову жену, читаю вторично, и страшное сознание глубже и глубже охватывает меня. Ужасное испытание посылает судьба обнищавшей духом России.

Наши космополиты — либеральствующие баре и много-много врагов, внешних и внутренних, порадуются, позлословят в эти дни великой печали. И так хочется верить, что несчастие, только что свершившееся, послужит нам на пользу, встряхнет нас, заставит объединиться, пробудит чувство достоинства, угасающий патриотизм… Боль невыразимая. Не знаю, куда деваться.

В ближайшие дни приходят подробности. От них не легче, а еще тяжелей. Там, на Дальнем Востоке, быть может, решается дальнейшая судьба России — нашей Родины. Там отважные люди отдают сейчас жизнь за всех нас, — здесь оставшихся. Сумеем ли мы оправдать эти жертвы? Казалось, с каким бы восторгом тогда я, художник Нестеров, полетел бы к нашим героям…

На нужды войны отдал бывшую на Передвижной картину «Голгофа». Ее купил какой-то сибиряк, увез к себе [329] .

Что ни день, то приходили новые вести. Вместо Макарова назначен популярный, не оправдавший надежд адмирал Скрыдлов. Чудилось, что хуже внешних врагов, хуже японцев — мы сами, слабые духом, слюнтяи. Сбить нас с толку, навязать что угодно — легче легкого. Пристыдить нас за наши лучшие побуждения — ничего не стоит, и работа в этом смысле уже идет, и скоро появятся плоды ее.

Теперь стала ясной до очевидности вся несвоевременность затеи — устроить самостоятельную выставку. Неудачная война отвлекла внимание всех от таких зрелищ. Не до художников и их художеств было России. Сердце Русских билось тревожно. На Дальнем Востоке гибли отцы, братья, дети здесь оставшихся.

Эта война была не столько войной Японии с Россией, сколько Русского народа с его врагами вообще, — имя же им Легион. Думалось, если и теперь Русские не сплотятся, то надолго перестанут быть хозяевами у себя в доме. А как не хотелось потерять свой облик, походить на «немца», без уменья жить своим умом. Больше чем когда-либо чувствовалась необходимость единой твердой воли, большого ума. Хотелось все пережить тогда в себе самом, стиснуть зубы и молчать, копить силы души на время грядущих бед. Их впереди было множество.

Побывав в Петербурге, показав Вел<���икому> Князю остальные эскизы Абастуманской церкви, выехал <���в Батум> через Ялту. <���Здесь> у своего приятеля д<���окто>ра Средина встретился с Собиновым и Миролюбовым, бывшим артистом Моск<���овского> Большого театра, — прекрасным певцом, но на беду таким неврастеником, что перед выходом на сцену с ним делалась медвежья болезнь.

Доктор Средин, полуживой, чахоточный, обладал неисчислимыми душевными богатствами, делился ими со своими друзьями. Казалось, за всех, кому недосуг, он решал вопросы жизни. Темой особых разговоров у Средина были горьковский «Человек» и «Жизнь Василия Фивейского» Л<���еонида> Андреева.