Михаил Нестеров - О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания

Наступило тяжелое время. Государь чувствовал, что дни его царствования сочтены. При прощании с близкими, перед поездкой в Крым, подошедшей к нему моей собеседнице Государь сказал: «Прощай, будь счастлива! Наш разговор едва ли осуществится». Это была последняя ее встреча с Александром III.

Продолжительна была тогда наша беседа и памятна мне. Прощаясь, м<���ада>м Милашевич пригласила меня быть у нее в Царском, дала свой адрес. Приглашением ее я не воспользовался и больше никогда и нигде с ней не встречался…

Последние дни выставки публика валом валила на нее. Последние праздники бывало более чем по две тысячи человек. Теснота была такая, как в церквах в Светлую Заутреню. Едва было можно пробираться через людскую гущу. Сердце мое радовалось, радовалось тем более, что сейчас же после событий минувших двух лет я, как было сказано выше, вовсе не надеялся даже на малый успех. Некоторые ходили на выставку по многу раз. Лица многих были мне уже известны, хотя я и не знал, кто были эти лица.

Наступили и последние часы выставки. Во втором часу Екатерининский зал и все помещение выставки было переполнено. С трудом можно было двигаться. Две кассирши едва справлялись со своим делом. Публика густой толпой поднималась по обеим сторонам прекрасной, широкой лестницы. Фотографий со «Св<���ятой> Руси» уже не было, на них шла запись. Толпа гудела — это была какая-то стихия. Многие пришли «попрощаться» с выставкой. И я чувствовал, что конец моего праздника приближается и он едва ли когда повторится [371] …

Незадолго до звонка к закрытию выставки на ней появился Дягилев. Сергей Павлович видел, что даже и такие «чуткие» люди, к каким принадлежал он, не всегда бывают достаточно проницательны. Екатерининский зал в ту минуту был лучшим доказательством его оплошности. Он принял новое решение. Подошел ко мне такой великолепный, победоносный, начал поздравлять меня с успехом.

Прозвонил звонок, публика начала медленно расходиться. Остались немногие, среди них и Дягилев. Фотографы наскоро снимали то, что нужно было им для газет и журналов…

Сергей Павлович взял меня под руку, стал со мною ходить по опустевшему залу. Он заговорил о своих новых планах, о выставке в Венеции, переполненной весной туристами со всего света. Там С<���ергей> П<���авлович> хотел показать «Русское искусство». Ему нужен был мой «Димитрий Царевич» и еще кое-что, по его выбору. Конечно, я ему в этом помогу.

Я слушаю «Венецианскую серенаду» и, когда она была кончена, спрашиваю: «Почему в Париже, где только что закончилась его выставка, где также бывает много туристов, он не нашел нужным на своей „Русской выставке“ показать ни Сурикова, ни Виктора Васнецова, ни меня… Неужели среди истинно русских Бакста, Александра Бенуа, Лансере не нашлось места для нас и что произошло такое, что Сергей Павлович вспомнил обо мне сейчас?..»

Сбивчивые объяснения… То была ошибка и еще что-то… Около часа мы ходили, переливая из пустого в порожнее. Я наотрез отказал Сергею Павловичу дать что-нибудь в Венецию. Не верилось избалованному Дягилеву, что я устою перед его чарами. Однако было так.

Мы расстались, и с тех пор я слышал о нем много, но никогда уже не встречался. Венецианская выставка успеха не имела.

На другой день Екатерининский зал был свободен, и г<���оспо>жа Вяльцева вечером услаждала там слух петербуржцев цыганскими романсами.

Я уехал в Москву, не последовав пылкому внушению генерала Верещагина, — манежа под свою выставку не снял, а взял помещение на углу Кузнецкого моста и Лубянки и еще через неделю открыл там свою выставку. Она не была такая нарядная, как в Петербурге: залы были менее комфортабельны, однако получился какой-то уют, было много цветов.

На открытии, как и в Питере, было много народу [372] . Отношение к выставке Москвы поначалу было хорошее, о ней многие слышали по газетам.

В том же доме, по Кузнецкому была открыта в те дни посмертная выставка Борисова-Мусатова, и вскоре я заметил, что москвичи разделились. Одни отдавали свои симпатии мне, другие Мусатову. На его стороне были мирискусники и делали все от них зависящее, чтобы ослабить мой петербургский успех. Они говорили тогда, что там они «прозевали» мою выставку.

Стали одновременно с хвалебными статьями появляться статьи явно враждебные. Заговорили П. Муратов, Грабарь и другие, имевшие в те дни «директивы» от Остроухова и мирискусников [373] .

Я, со своей стороны, не делал ничего, чтобы умилостивить богов. Однажды ненароком не узнал у себя на выставке Грабаря, с которым перед тем встретился однажды… На Трубниковском Олимпе [374] тогда ставили мне всякое лыко в строку. Что поделаешь.

В конце выставки явилась покупочная комиссия Третьяковской галереи — Остроухов, Серов и еще не помню кто. Поздоровались официально. Стали осматривать, оставались на выставке долго, много говорили, спорили о «Димитрии Царевиче». Подошел ко мне Серов, спрашивает:

«Скажите, М<���ихаил> В<���асильевич>, на ваших „Мечтателях“ темная тень под крышей. Она от солнца?»

Отвечаю: «Нет, не от солнца (картина в каталоге имела два названия: „Мечтатели“ и „Белая ночь на Соловецком“). То, что вы приняли за тень от солнца, — осмоленная дегтем деревянная надстройка на каменной стене»…

«А, а…» — Валентин Александрович понуро уходит к своим сотоварищам. Вскоре Комиссия удалилась, ничего не взяв на выставке.

В газетах появилась пылкая статья Маклаковой, негодующая на Комиссию, предлагающая устроить среди москвичей подписку на приобретение «Димитрия Царевича» с тем, чтобы принести картину в дар городской Третьяковской галерее [375] .

На выставке бывало много молодежи. Был Вел<���икий> Князь Дмитрий Павлович с сестрой. Ко дню закрытия было продано из восьмидесяти четырех вещей семьдесят восемь. О выставке писались рефераты, было много споров.

Перед закрытием выставки ко мне обратился молодой фон Мекк. По его словам, Вел<���икая> Княгиня Елизавета Федоровна (секретарем которой он был тогда) намерена была построить церковь при учреждаемой ею Обители Милосердия. Она просила указать талантливого архитектора, которому бы можно было такое дело поручить. Я назвал Щусева.

Через несколько дней узнал, что моя рекомендация принята, причем было передано, что Ее Высочество хотела бы, чтобы будущий храм обительский был расписан мною. На это я тогда же дал свое согласие. Мечта расписать в Москве храм была давняя. Еще задолго перед тем, в Киеве я высказывал эту мою мысль Щусеву. Тогда думалось о часовне, им построенной и мною расписанной…

По закрытии выставки в Москве я уехал снова в Петербург с тем, чтобы лично доставить эскиз «Симеон Верхотурский» в Царское Село. Таково было желание молодой Императрицы.