Михаил Нестеров - О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания

Наш молодой Пагано — милый, вечно улыбающийся, общительный, с особой хитрецой «паганец». Он работает с утра до ночи. То мы видим его бегущим на Пьяцетту, то он с рабочими выкатывает из подвалов бочку с кьянти. Он постоянно в хлопотах и лишь во время завтраков, обедов, прифранченный, приглаженный и особо галантный, присутствует среди своих гостей.

Наши комнаты выходят одна на террасу, другая в сад, где десятки апельсиновых деревьев, покрытых дивными плодами, горят, переливаются золотом на солнце. Тут и великолепная, уже пожилая пальма, вазы с цветами… Все ярко, все стараются перекричать друг друга. Всюду довольство. Довольны и мы трое, попавшие в этот райский уголок, созданный природой и синьорами Пагано.

Приглашают к завтраку. Идем. Огромный зал, расписанный художниками, с давних пор жившими здесь. Столики украшены цветами, фрукты из нашего сада. Фрукты и вино выглядят здесь по-иному, чем у нас: они здесь так же необходимы, как хлеб и вода за нашим русским столом. Не бравшая в рот вина дома, моя Александра Васильевна здесь, на Капри, выходит из-за стола более веселой, чем садилась к нему. На эту сдержанную, немолодую особу «воздух» Капри действует опьяняюще.

Я с первых дней приезда сюда усиленно стал работать. Сестра охотно следовала за мной с этюдником. Она терпеливо сидела около во время сеанса, любуясь морем, далекой Искией, вдыхая сладостный аромат юга. Были написаны море и дали, и чудная церковка — развалины далекой старины. Церковка была мне нужна для фона одной из картин обительского храма [389] .

Как-то, возвращаясь домой, встречаю старого знакомца С. Я. Елпатьевского. Встреча радостная. Разговоры о том, о сем. Спрашивает, буду ли я у Горького? Говорю: Не предполагаю. — Почему? Он тут, в двух шагах, пойдемте сегодня. — Говорю: Едва ли. — Напрасно, Ал<���ексей> М<���аксимович> узнает, огорчится. — И все же, — говорю, — не пойду, и поясняю почему: наша встреча с Горьким сейчас, когда с ним Андреева, не сулит мне ничего приятного, и свидание едва ли кончится добром. Я ведь политикой не занимаюсь, а Горький с головой ушел туда. Нам не о чем говорить… С<���ергей> Я<���ковлевич> пробует уговаривать. Я уперся, — «не пойду» — и все тут. Так и расстались [390] .

Дня через два-три я, взяв шкатулку, побрел в сторону открытого моря. Устроился около какой-то виллы на приступке лесенки. Начал писать старое, разрушенное аббатство. Позади было море. Вижу, в калитку, что около меня, то и дело проходят какие-то люди. Это не были итальянцы, хотя были и черны и кудрявы. На них какие-то «малороссийские» рубахи, у некоторых книжки. С террасы виллы, что в глубине сада за моей калиткой, слышится пение: что-то знакомое, родное… Поет хорошо, голос приятный, замолк, кто-то говорит, кто-то смачно выругался… Ну, думаю, здесь и живет наш Алексей Максимович.

Встречаю Елпатьевского, передаю ему свои догадки. Так и есть, то была вилла, где жил тогда Горький. Я видел его лишь однажды, издали. Он шел по дороге, окруженный ребятами.

На Капри все пропитано музыкой, пением… Вечером не умолкали мандолины. Они тренькали повсюду, на порогах парикмахерских, заливались в тратториях — где только не было их на Капри. А шарманки! О, они преследовали нас всюду!

Мы с сестрой запомнили одну, большую; хозяин возил ее на двухколеске. Она была его любимицей-кормилицей. Была она такая нарядная, причудливо задрапированная яркой материей, обшитой золотой бахромой, с картинкой на лицевой стороне. Она имела свой репертуар, свой тон, свою манеру играть. Эту шарманку было слышно издалека. Она врывалась в вашу жизнь, в вашу душу. Она желала всюду господствовать — в солнечный жаркий полдень, равно как и в ненастный, дождливый вечер. Она и ее «патроне» одинаково неутомимо преследовали нас. Не было человеческих сил, чтобы избавиться от этих двух тиранов — «патрона» и его шарманки. Мы мечтали, что уедем с Капри и тогда не услышим больше звуков, нас изводящих. Не тут-то было. Покидаем Капри, садимся в лодку, чтобы доехать к пароходу в Неаполь, но и здесь, на лодке, на морских волнах, она — наша шарманка — и ее «патроне». Они, как и мы, покидали Капри. На пароходе эти заговорщики, эти деспоты вступили в свои шарманочные права — она заиграла какую-то бравурную народную песенку… Шарманка и ее господин были неутомимы, и под эти звуки мы подошли к Неаполю. Она и сейчас, через много лет слышится мне. Да, это была веселая, довольная собой шарманка. Быть может, она была не слишком умной шарманкой, но она так радостно, бодро исполняла свое призвание.

С Капри, минуя Рим, мы проехали во Флоренцию. Внимательно осмотрели все, что мне давно было известно, и теперь я охотно показывал это знакомое своим спутницам. Мечтой моей сестры с давних пор была Венеция. Туда она уносилась мечтой и теперь торопила нас, и мы покинули Флоренцию.

Вот и Венеция. Моя Александра Васильевна в гондоле. Она, как догаресса, как ни в чем не бывало, восседает в ней, тихо проплывает по Каналу Гранде, мимо Марии дела Салюте. Она счастлива, довольна…

Александра Вас<���ильевна> неутомима. Она, сидя в Уфе, как бы накапливала силы, чтобы здесь, в Венеции расточать их. Она всюду и везде… Не было предложения, которое она не приняла бы с восторгом. Музеи сменялись поездками на Лидо; храмы, дворцы. Тинторетто, Веронезе прекрасно уживались со старыми лавчонками, рынками, с фабрикой Сальвиати [391] . И она, как-то по-своему, по-уфимски, претворяла в себе все, умела во всем разобраться, неутомимо восхищалась, радовалась, была в прекрасном расположении духа. Вечером, усталая, крепко засыпала, чтобы с утра быть готовой к восприятию новых впечатлений.

Венеция оправдала себя, дала сестре высшую меру наслаждения. И я в те дни был счастлив, видя, как были счастливы и довольны мои спутницы. Воспоминаний о Венеции, казалось тогда, хватило бы сестре на долгую, долгую жизнь.

Я побывал тогда в Национальном музее, видел малявинских «Баб», — его первых «Баб». В Венеции они не показались ни слишком смелыми, ни ошеломляющими. Потому ли, что рядом висел большой, черный «Крестный ход в Нормандии» Коттэ, или почему другому — не знаю.

Не стану здесь упоминать о своих старых любимцах — Великих Венецианцах. Они и на этот раз занимали никем неоспоримое первенствующее место.

Мы покинули Венецию, лагуны, а потом и прекрасную Италию, опять через Земмеринг вернулись в Вену; минуя Краков, были на русской границе. Родимая сторона — мы дома, в Киеве. Сестра, отдохнув и встретив с нами Светлый Праздник, уехала с Ольгой в Уфу.

В Киев приехала впервые Айседора Дункан. Долго не хотел я идти смотреть ее танцы, но, убежденный кем-то из ее поклонников, пошел и не жалел о том.

Тогдашние мои впечатления от этой удивительной артистки были и новы, и свежи. Дункан удалось в танцах подойти к природе, к ее чарующей чистоте. Она, быть может, впервые в наши дни показала в благородном применении женское тело. Дункан, тогда еще молодая, показалась мне артисткой одного порядка с Дузе, Девойодом, нашим Шаляпиным. Как она «иллюстрировала» своими танцами Шопена, это меня мало занимало. Своим появлением она внесла в мир хореографии чистую струю воздуха. Смотреть на нее в те далекие дни доставляло такое же радостное чувство, как ходить по молодой травке, слушать пение соловья, пить ключевую воду…