Михаил Нестеров - О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания

Обратились ко мне с заказом из Баку. Я отказался по тем же причинам, что и от предложения графа Орлова-Давыдова.

Из Питера Парланд извещал, что мои картоны для храма Воскресения будут отправлены в Москву на выставку в Исторический музей. Сделано это именем Великого Князя Владимира Александровича неким бездарным художником Карелиным — большим пролазой.

Собрались у Левитана. Поленов, оба Васнецова, я, актер Ленский с женой и добродушный толстяк-писатель Михеев. Он читал свое новое произведение. Скука была смертная. Конца не было бесталанному писанию бедного Василия Михайловича. Радость была безмерная, ничем не прикрытая, когда пытка кончилась и всех пригласили к ужину, и мы скоро позабыли о творчестве незадачливого писателя-приятеля. Пирования тогда чередовались: то обедали у Остроухова, то ужинали у Архипова. Славно в те дни жилось нашему брату-художнику, — весело, приятно: судьба баловала нас на все лады.

Опять Петербург, опять несносный Парланд… В один из наших разговоров он предложил мне взять на себя роспись всего храма Воскресения. По его словам, это было бы хорошо для дела и для меня. Получилось бы единство. Я понял значение этого предложения: отдай всего себя, без остатка. Мы тебя выжмем, как лимон, заплативши гроши, и о тебе позабудем. Мое простодушие не простиралось безгранично. Я хотел остаться художником. Через несколько дней разговор возобновился, и я категорически отказался от почетного, но гибельного для меня предложения.

На Невском встретил Киевского вице-губернатора Федорова. Он поведал мне, что в Царской семье ожидают появления маленького Наследника, по этому случаю освящение Киевского Владимирского собора произойдет менее торжественно. Государь на освящении едва ли будет присутствовать и т. д. До августа оставалось еще много времени, загадывать о чем бы то ни было было рано.

Заболел Н. А. Ярошенко. Подозревали горловую чахотку. Проводили его в Египет, в Палестину. Николая Александровича все любили, он был чудный, благородный человек, хотя и «в шорах».

У гостиницы «Европейской» видел китайского Бисмарка — Ли-Хун-Чанга [246] . Старик, большого роста, лицо значительное, костюм национальный — очень простой и богатый в то же время. Он куда-то ехал в придворном экипаже.

В мастерскую мою на Екатерининском канале заезжала Мария Павловна Ярошенко с С. — богатой невестой. Мария Павловна не прочь была ее мне посватать. С. — добродушная, некрасивая толстуха, страшно нарядно одетая. Были как бы неофициальные смотрины. Увы! Мой идеал был иной…

Приближалась Всероссийская Нижегородская выставка. Туда посланы были переписанный «Сергий с медведем» и «Под благовест».

Приближались коронационные торжества. Я думал уехать к Черниговской, вернуться на день-два, посмотреть на торжества из окон своей «Кокоревки». Однако вышло не так.

Помнится, 9 мая был торжественный въезд Государя в Москву. Я не подумал о билете, о пропуске, этим создал себе кучу хлопот, потратил много энергии, добывая себе место. Не обошлось без курьезов.

На Красной площади были устроены трибуны. На них спокойно сидели, ожидая въезда Государя, те, кто раньше достал себе место. Там были Васнецов, Маковский, Серов, Матэ, словом, люди предусмотрительные [247] .

Я поступил иначе. Пробрался к самым трибунам, там предприимчивые люди на принесенных из дому скамейках продавали места по рублю. Таких скамеек было множество, все они были абонированы. На одной из таких скамеек поместился и я, а со мной дама и кавалер, говорившие все время по-французски. Оставалось ждать — час, два, пять — это было неважно.

Вот появляется знаменитый обер-полицмейстер Власовский, видит, с каким комфортом мы устроились (а были нас чуть не тысячи), делает жест, не проходит пяти минут, как мы все слетаем с наших импровизированных трибун. Мои соседи, говорившие только по-французски, стали превосходно ругаться по-русски. Скамейки шумно развалились, а владельцы их благоразумно мигом куда-то исчезли. Пришлось искать другое место — я его скоро нашел.

В 12 часов девять пушечных залпов известили о начале приготовлений. Навстречу Государю выехал из Кремля Великий Князь Владимир Александрович со свитой. В половине третьего колокольный звон всех московских церквей, пушечная пальба известили о том, что торжественный въезд начался, и лишь около пяти часов показался головной взвод полевых жандармов, за ними конвой Его Величества и прочее.

Провезли в золотых каретах сенаторов. Старички так устали, что, подъезжая к Кремлю, уже спали сном младенцев. Про Делянова Васнецов острил, что его к тому времени уже нечем наградить, — он имел все знаки отличия до Андрея Первозванного включительно и к коронации при особом рескрипте ему будет пожалована «соска».

За сенаторами ехали «разного звания люди». Прошли скороходы, арапы, взвод кавалергардов. Прогарцевали правители народов Азии — эмир Бухарский, хан Хивинский — все в шитых золотом халатах, на чудных скакунах.

Опять кавалергарды, и только тогда стало слышно далекое раскатистое «ура». Оно быстро приближалось, крепло, росло, наконец, загремело где-то близко около нас с поразительной силой.

Войска взяли на караул, музыка заиграла, показался на белом арабском коне молодой Государь. Он ехал медленно, приветливо кланялся народу, был такой скромный, взволнованный, с бледным, осунувшимся лицом… Сознание переживаемого события, его великий смысл, быть может далекое мистическое предвидение своей трагической судьбы, — все это не могло не отразиться на впечатлительной, мягкой натуре его. В подобный час даже человек такой железной воли, как Александр III, плакал и не скрывал слез своих. Так огромно было сознание ответственности за судьбы России…

Государь проследовал через Спасские ворота в Кремль. Народ стал расходиться…

Перейду к описанию того, что видел я в морской бинокль из своей «Кокоревки», видел, бродя по улицам Москвы.

После торжественного коронования Государь и Государыня проследовали в Архангельский собор, а оттуда через Красное крыльцо во дворец. Я видел, как на балконе Кремлевского дворца молодые Царь и Царица кланялись народу. Видел, как на солнце блестели сотни бриллиантов на короне государевой, видел золотые порфиры на них, слышал, как несся гул пушек, звон всех московских колоколов. Было такое ликование, как в Пасхальную заутреню в Кремле.

В девять часов вечера зажглась иллюминация. Началась волшебная сказка, сон наяву. Народ ходил, как очарованный, среди блистающего самоцветными камнями, миллионами огней города, Кремля, любуясь диковинным зрелищем. По деревьям Александровского сада висели огненные цветы, плоды. Все сияло, переливалось, сверкало золотом, алмазами, рубинами на темном фоне весенних сумерек, потом тихой майской ночи…