Анатолий Зверев - Анатолий Зверев в воспоминаниях современников

Несколько слов хочется сказать о знакомстве Зверева с известным во всем мире дирижером Игорем Маркевичем, много раз гастролировавшим в Советском Союзе и проводившим в 1963 году стажировку наших молодых дирижеров — Светланова, Темирканова, Китаенко и других. Договор был заключен на целый год, и Маркевич жил в гостинице «Москва». Будучи знаком с Румневым еще с 1920-х годов, когда Камерный театр гастролировал в Париже, он через Александра Александровича познакомился со Зверевым. В номере гостиницы Маркевич устроил для него настоящую мастерскую: накупил красок, кистей, бумаги, — Толя там много работал. Увез Маркевич с собой более ста картин. Из них в Париже в галерее «Мотте» в начале 1965 года была устроена выставка. Газета «Юманите» в номере от 12 февраля 1965 года поместила хороший отзыв о выставке работ в Париже русского художника Анатолия Зверева. В мае и июне того же года эта выставка демонстрировалась в Женеве, а затем должна была ехать в Голландию и Англию.

В середине 60-х годов мы отметили уже десять лет нашего знакомства с Толей. К этому времени у него образовался новый круг друзей. Знакомство с известным коллекционером Г. Костаки расширило эти связи. От Румневых и от нашей семьи он стал постепенно отходить. В его жизни наступила пора зрелости. Со смертью Александра Александровича в 1965 году Толя стал появляться у нас очень редко. Заходил, как к старым знакомым, просто повидаться. Последний раз он пришел к нам в 1970 году. К этому времени мы из арбатских переулков переехали в другой район. У кого-то из общих знакомых он узнал наш новый адрес и однажды явился в шесть часов утра. Когда я увидела его в такой ранний час, то подумала, что с ним что-то случилось.

Но Толя спокойно сказал, что он бывает в нормальном виде только рано утром, позже, когда выпьет, считает неудобным приходить к нам. За завтраком говорили о его работах, вспоминали Румнева. Мне надо было уходить, а они с мужем просидели за разговором до двух часов дня. В нашем доме это была последняя с ним встреча.

На рассвете я вспоминаю…

Сквозь сон слышу телефонный звонок. Вскакиваю. На часах пять утра. Боже, кто это, что случилось?! А в трубке знакомое:

— Алло, привет!

— Толя, вы знаете, который час?!

— А откуда мне знать, у меня часов нету.

— Где вы, Толя?

— Да я и сам не пойму, детуля. Где-то… А я бы мог зайти отогреться?

— О, Боже!.. Ну уж, раз разбудили — идите.

Приходит в сопровождении таксиста, который с недоверием переводит взгляд с Анатолия на меня и, лишь получив деньги, успокаивается и удаляется удивленный. Анатолий с деловым видом идет на кухню, садится на раз и навсегда облюбованное место на диванчике и начинает как бы недавно прерванную беседу — о том о сем и тут же «хорошо бы закусить да выпить, если есть», а если нет, то и на чай согласен. «Да и вообще, идет тебе, старуха, этот халатик, давай увековечу». Все происходит просто, непринужденно, будто бы сейчас и не пять утра. Нанизываются слова, словечки, рифмы, образы; рисуются лошадки, головки карандашами цветными, акварелью, фломастерами — всем, что в данный момент есть у него или в доме. Пьется чай, а зачастую и что-нибудь покрепче, потому что «без этого, детуля, никак нельзя».

— Да почему же это нельзя, Толечка? Ведь губите вы себя, свое здоровье, — завожу я старую песню.

— Ну ты, старуха, зажралась! У тебя квартира, одежда теплая. А я в дрянных ботинках на улице промокну — и пропаду! Так что именно о своем здоровье и забочусь, для моего здоровья только это и необходимо!..

А в это время лошади уже скачут, печальный Дон-Кихот мчится к мельницам, моя собака Патрик увековечивается почему-то с цветком возле мохнатого уха…

— Толя, а почему у Патрика цветок шиповника из-за уха торчит?

В ответ только взгляд, который я по сей день не могу забыть и объяснить.

Спустя приблизительно полгода Патрик умер, и я похоронила его в Пахре в конце зимы. Я долго не приезжала в Пахру и оказалась там лишь летом. На могилке Патрика я увидела куст шиповника.

Мой знакомый, которому я рассказала эту историю, как о само собой разумеющемся, сказал: «Это вам ваш Патрик знак подал».

А вот кто же этот знак подал Толе?

Сенека утверждал, что предметом искусства является отступление от нормы. Вся жизнь этого гениального художника была проживаема художественно, была полна знаков, образов, даже метафор — не только живопись и стихи, а каждодневное его существование, взаимодействие с окружающим миром — все было художественно. Толя был неким тестом — отношением к нему проверялись люди. Его поведение, реакция на окружающее в глубинной своей сути расставляло все по своим законным местам, отделяло истинные ценности человеческой жизни от ложных.

Мы с Толей познакомились в 1956 году. Александр Александрович Румнев, с которым я сотрудничала в стенах ВГИКа, человек огромной культуры и редкого артистизма, сказал мне как-то:

— Я хотел бы, чтобы замечательный художник Анатолий Зверев написал ваш портрет.

Сказал он это с какой-то несвойственной ему настойчивостью, и хоть позировать совершенно неизвестному мне художнику никак не входило в мои планы, я почувствовала, что Румнев не отступит.

Александр Александрович пригласил меня к себе домой, на Метростроевскую улицу. Его квартира завершала образ Александра Александровича своей артистической обстановкой. Чего только не было в его небольшой комнате: и старинные миниатюры, и замечательные тарелки, и картины… Восток, Запад, Россия — все соединялось в одной комнате. Но вдруг — яркое пятно, привлекающее к себе особое внимание даже среди этого обилия уникальных и прекрасных произведений искусства — портрет мужчины в мексиканской шляпе!

— Чей это портрет, Александр Александрович?

— Так ведь это автопортрет того самого Зверева, о котором я вам все время говорю!

Впечатление сильное, шоковое. Никуда не спрятаться в комнате от глаз слегка прищуренных, проницательных, глядящих с портрета. Живописная манера поражает необычайностью, силой.

— Да, да! Александр Александрович, я конечно хочу, чтобы он написал мой портрет! Знакомьте!

Ранним утром — продолжительный, прерывистый, очень громкий звонок в дверь.

Открываю. Входит странного вида, франтовато и вместе с тем небрежно одетый человек, совсем не такой, как на румневском портрете. Лицо доброе, манера и вся повадка мягкая, никакого напряжения, как будто уже сто лет знакомы. Рядом кругло-круглолицая девушка по имени Надя.

— Она — художница! — говорит с гордостью Зверев. — Моя жена. Ну, что ж, начнем, что ли?!

Только тут я заметила, что я в махровом халате, извинилась и сказала, что пойду переоденусь.